100 лет назад в центре Петербурга открылся легендарный Дом искусств
Сто лет назад, 19 ноября 1919 года, в Петрограде, в доме бывшего петербургского генерал-полицмейстера Николая Чичерина, который позже приобрел знаменитый купец Елисеев, расположенном на углу Невского проспекта и набережной Мойки открылся знаменитый Дом искусств. На четыре последующих года он стал своеобразным культурным центром бывшей российской столицы, где известные писатели и поэты не только устраивали «литературные вечера», но и в полном смысле этого слова жили, ютясь в плохо отапливаемых комнатушках. Об этой необычной творческой «коммуне» рассказывает издание «Родина на Неве».
От голодной смерти – в «Диск»
Считается, что Дом искусств (или как называли его тогда в творческой среде — «Диск») был создан по инициативе Максима Горького, хотя позднее на эти «лавры» претендовал Корней Чуковский. Фактически, как сообщалось в городских газетах того времени, он должен был стать «объединением деятелей искусства и литературы Петрограда для культурно-просветительской работы». Был образован так называемый Высший совет по управлению домом, в который вошли, в частности, поэт Александр Блок, Корней Чуковский, Николай Гумилёв, а также художники Александр Бенуа и Кузьма Петров-Водкин. Задачей совета (разделённого на художественную и литературную секции) было составление и реализация «культурно-просветительской» программы и решение вопросов, связанных с управлением самим домом.
Дело в том, что в Доме искусств не только проводились диспуты, литературные вечера и художественные выставки. Значительная часть помещений отводилась под общежитие для поэтов, писателей и художников.
Ноябрь 1919 года был тяжелейшим временем для жителей Петрограда. Всего месяц назад удалось отбить наступление на город войск генерала Юденича. Продукты выдавались по карточкам, причём с их отовариванием были проблемы. Не хватало дров, необходимых для отопления квартир. А впереди маячила зима — голодная и холодная. Поэтому в одночасье обнищавшая «творческая интеллигенция» восприняла открытие Дома искусств не только как возможность для самовыражения, а еще и как шанс физически выжить, буквально «сбившись в кучу». Ведь обитатели «Диска» могли рассчитывать, что в крайнем случае о них позаботится Высший совет, подкинув тех же дров, или «выбив» продовольственный паёк.
Впрочем, лучше всего об этом поведали сами обитатели Дома искусств. Поэт Владислав Ходасевич и писательница Ольга Форш оставили интереснейшие воспоминания о жизни и быте этой необычной творческой «коммуны». Будет логично далее предоставить слово именно им.
Лекции в парадных залах и диспуты на коммунальной кухне
Для начала давайте посмотрим, что представлял собой Дом искусств, так сказать, изнутри. Слово — Владиславу Ходасевичу:
«Под “Диск” были отданы три помещения: два из них некогда были заняты меблированными комнатами (в одно — ход с Морской, со двора, в другое — с Мойки); третье составляло квартиру домовладельца, известного гастрономического торговца Елисеева. Квартира была огромная, бестолково раскинувшаяся на целых три этажа, с переходами, закоулками, тупиками, отделанная с убийственной рыночной роскошью. Красного дерева, дуба, шёлка, золота, розовой и голубой краски на неё не пожалели. Она-то и составляла главный центр “Диска”. Здесь был большой зеркальный зал, в котором устраивались лекции, а по средам — концерты. К нему примыкала голубая гостиная, украшенная статуей работы Родена, к которому хозяин почему-то питал пристрастие — этих Роденов у него было несколько. Гостиная служила артистической комнатой в дни собраний; в ней же Корней Чуковский и Гумилёв читали лекции ученикам своих студий — переводческой и стихотворной. После лекций молодёжь устраивала игры и всяческую возню в соседнем холле — Гумилёв в этой возне принимал деятельное участие.
К гостиной примыкала столовая, зверски отделанная дубовой резьбой, с витражами и камином — как полагается. Обеды в ней были дорогие и скверные. Кто не готовил сам, предпочитал ходить в столовую Дома Литераторов. Однако и здесь часов с двух до пяти было оживлённо: сходились сюда со всего Петербурга ради свиданий — деловых, дружеских и любовных».
Впрочем, это — «парадная» жизнь Дома искусств. Реальная проходила совсем в других помещениях и в иных условиях.
На самом деле, самой главной, наиболее творческой «залой» «Диска» была… кухня. Именно здесь, по понятным причинам встречались его многочисленные обитатели. Практически каждый вечер здесь сходились литераторы, устраивавшие импровизированные диспуты и зачитывавшие свои новые произведения. Нередко дело едва не доходило до драки — уж очень разные, подчас радикальные взгляды на будущее литературы высказывались участниками дискуссий. Так, Ольга Форш вспоминает об одном молодом поэте, предложившим ввести в Советской России… «поэтхозы»:
«В грядущих колхозах он предположил внедрить поэтхозы, где творческий дар — величина вот-вот математически на учёте — приспособлена будет для движения тракторов, причём творцам предоставлена будет наивысшая радость петь, как “певец” у Шиллера, только о чём запоётся и только потому, что им невозможно не петь…
Те же писатели, от работы которых не воспоследует передача сил и трактора от их словес не пойдут, как профессионально себя не нашедшие кооптированы будут в отдел ассенизации города».
Впрочем, многие жильцы «Диска» приходили по вечерам на кухню не столько для того, чтобы принять участие в диспутах, а чтобы просто банально погреться, расположившись поближе к натопленной плите.
Ещё одним местом собрания литераторов была комната начинающего писателя Михаила Слонимского. Ходасевич вспоминал:
«Здесь была постоянная толчея. В редкий день не побывали здесь — Всеволод Иванов, Михаил Зощенко, Константин Федин, Николай Никитин, безвременно погибший Лев Лунц и семнадцатилетний поклонник Т. А. Гофмана — начинающий беллетрист Вениамин Каверин. Тут была колыбель “Серапионовых братьев”, только ещё мечтавших выпустить первый свой альманах. Тут происходили порою закрытые чтения, на которые в крошечную комнату набивалось человек по двадцать народу: сидели на стульях, на маленьком диване, человек шесть — на кровати хозяина, прочие — на полу. От курева нельзя было продохнуть. Сюда же в дни дисковских маскарадов и балов (их было два или три) укрывались влюблённые парочки. Богу одному ведомо, что они там делали, не смущаясь тем, что тут же, на трёх стульях, не раздеваясь, спит Зощенко, которому больное сердце мешает ночью идти домой».
Кого только нельзя было встретить в Доме искусств! Ходасевич вспоминал:
«Из своей комнаты в кухню и обратно то и дело с кастрюлечкой шмыгала маленькая старушка — М. А. Врубель, сестра художника. Соседкой её была Е. П. Леткова-Султанова, свояченица К. Е. Маковского, в молодости знавшая Тургенева, Достоевского, сама писавшая в “Русском богатстве”».
Нелёгкий быт обитателей Дома искусств
При этом бытовые условия для постоянно проживавших в Доме искусств были такими, что назвать их «спартанскими», значит ничего не сказать. Слово-Ольге Форш:
«В углу коридора имени Аковича была комната, узкая, как труба, с неудобной буржуйкой. Там лежал и не жаловался писатель Копильский. Буржуйка в ногах его превратилась в домашнего зверя, вроде собаки, которую не надо было кормить. В дни дождей у него потолок протекал, и собака струила потоки. Копильский продвигался на подушке повыше, но мер не принимал. Иногда ему раздобывали от красноармейцев, чинивших мостовую, торцы, и железная собака, разинув пасть, жадно дышала огнём. Копильский, если был уже покрыт своим ватным пальто, его не снимал».
Ей вторит Владислав Ходасевич:
«Пройдя через кухню и спустившись этажа на два по чугунной винтовой лестнице, можно было очутиться ещё в одном коридоре, где день и ночь горела почерневшая электрическая лампочка. Правая стена коридора была глухая, а в левой имелось четыре двери. За каждой дверью — узкая комната в одно окно, находящееся на уровне тесного, мрачного колодцеобразного двора. В комнатах стоял вечный мрак. Раскалённые буржуйки не в силах были бороться с полуподвальной сыростью, и в теплом, но спертом воздухе висел пар. Все это напоминало те зимние помещения, которые в зоологических садах устраиваются для обезьян. Коридор так и звался “обезьянником”. Первую комнату занимал Лев Лунц — вероятно, она-то отчасти и сгубила его здоровье. Его соседом был Грин, автор авантюрных повестей, мрачный туберкулёзный человек, ведший бесконечную и безнадёжную тяжбу с заправилами “Диска”, не водивший знакомства почти ни с кем и, говорят, занимавшийся дрессировкою тараканов».
А однажды Дом искусств едва не остался… без мебели.
«В это утро комендант дома, сопровождаемый дворником, просунули оба, один за другим, головы в каждую комнату, населённую писателем, и сказали в октаву — комендант толстым голосом, дворник тонким:
– Довольно, попользовалась интеллигенция. Пусть пользуется пролетариат.
Чем именно попользовалась интеллигенция, они не разъяснили, но все знали, что мебелью.
Перед писателями предстала сплошная пустыня паркетов, на которой им оставалось сидеть на одних собственных средствах. К протесту охоты не было. К тому же не знали, кому и куда надлежит заявлять», — вспоминает Ольга Форш.
Литераторы уже представляли, как будут использовать стопки книг, чтобы писать на них вместо стола, а потом подкладывать под голову, отправляясь ко сну. Однако до этого дело, слава Богу, не дошло — кто-то позвонил в Петросовет, и мебель вывозить запретили.
Хотя возникали и другие неприятные ситуации.
«По причине мороза и скудости топлива трубы лопнули. Водопровод стал, и создались натуральные, всем известные в те годы, печальные неудобства. Неудобства же привели к следствиям. По ночам то тут, то там открывались форточки. Из форточек выпадали или коробки от бывших конфет с каким-то увесистым вкладом или просто отлично перевязанные крест-накрест пакеты. Пакеты нередко попадали в прохожих», — вспоминает Форш.
Но у обитателей «Диска» были и свои маленькие радости. Ходасевич пишет:
«В том же коридоре помещалась ванная, излучавшая пользу и наслаждение, которые трудно оценить в достаточной мере. Записываться на ванну надо было у Ефима, и ждать очереди приходилось долго, но зато очутиться наконец в ней и смотреть, как вокруг, по изразцовой стене, над иссиня чёрным морем с белыми гребнями носятся чайки, — блаженства этого не опишешь!
Раз в неделю приходил парикмахер, раскидывавший свою палатку в той же ванной, и тогда тотчас образовывался маленький клуб из бреющихся, стригущихся и ожидающих очереди. Пришёл парикмахер и в самый тот день, когда начался штурм Кронштадта. Георгий Иванов, окутанный белым покрывалом, предсказывал близкий конец большевиков. Я ему возражал».
Одним из самых благополучных, в жилищном плане, обитателей Дома искусств, оказался Николай Гумилёв, которого, кстати, и арестуют здесь же в 1921 году.
«В противоположном конце квартиры имелась русская баня с предбанником; при помощи ковров её превратили в уютное обиталище Гумилева. По соседству находилась большая, холодная комната Мариэтты Шагинян, к которой почему-то зачастил старый, седобородый марксист Лев Дейч. Мариэтта была глуха. С Дейчем сиживали они, тесно сдвинув два стула и накрывшись одним красным байковым одеялом. “Я его учу символизму, а он меня — марксизму”, – говорила Мариэтта. Кажется, уроки Дейча оказались более действительны. Когда Гумилёв был расстрелян (по делу «Петроградской боевой организации Владимира Таганцева» — прим. ред.), Мариэтта выжила его вдову из “Диска” (по всей видимости, речь идёт о второй жене поэта Анне Энгельгард — прим. ред.) и заняла гумилёвские комнаты, населив их своими шумными родственниками», — вспоминает Ходасевич.
Эта непростая, но крайне интересная совместная жизнь литераторов и художников закончилась в 1923 году, когда Дом искусств был закрыт по решению Петросовета. О причинах этого можно только догадываться, хотя злые языки в то время обвиняли во всём Корнея Чуковского, который якобы решил свести счёты кое с кем из своих коллег. Благо, сохранилось, его письмо, адресованное в 1922 году Алексею Толстому, в котором он называет «Диск» «клоакой» и далее пишет:
«Все сплетничают, ненавидят друг друга, интригуют, бездельничают — эмигранты, эмигранты! Дармоедствовать какому-нибудь Волынскому или Чудовскому очень легко: они получают пайки, заседают, ничего не пишут, и поругивают Советскую власть!».
Как бы то ни было, Дом искусств закрыли, а в занимавшемся им здании обосновался кинотеатр «Светлая лента», позднее переименованный в «Баррикаду».
Судьбы Владислава Ходасевича и Ольги Форш сложились по-разному. Он в 1925 году станет «невозвращенцем» и скончается в Париже в 1939 году. Она станет известна как автор исторических романов, посвящённых деятелям революционно-демократического движения. Её воспоминания о Доме искусств, объединённые в книге «Сумасшедший корабль», вышедшей в свет в 1930 году, подвергнутся острой критике, и книга эта в советское время переиздаваться больше не будет.
Однако память о Доме искусств и его обитателях сохранится, во многом благодаря их воспоминаниям. Воспоминаниям непростым, но в то же время, как ни парадоксально, светлым.
«Все жили в том доме, как на краю гибели. Надвигались со всех фронтов генералы, и голод стал доходить до предела. Изобретали силки для ворон, благо в книжке “Брестские переговоры” вычитали, что прецедент был и немецкие военные чины ворон уже ели….
И вместе с тем именно в эти годы, как на краю вулкана богатейшие виноградники, цвели люди своим лучшим цветом. Все были герои. Все были творцы. Кто создавал новые формы общественности, кто — книги, кто — целую школу, кто — из ломберного сукна сапоги», — напишет в своём «Сумасшедшем корабле» Ольга Форш.
Для Ходасевича, «Диск» — тоже корабль. Он так закончит главу своих мемуаров, посвящённую Дому искусств:
«Разумеется, как всякое “общежитие”, не чужд он был своих мелких сенсаций и дел, порой даже небольших склок и сплетен, но в общем жизнь была очень достойная, внутренне благородная, главное же — как я уже говорил — проникнутая подлинным духом творчества и труда. По вечерам зажигались многочисленные огни в его окнах — некоторые видны были с самой Фонтанки, — и весь он казался кораблём, идущим сквозь мрак, метель и ненастье».
Игорь ЧЕРЕВКО
