В Русском музее — прекрасная выставка: «Осень русского Средневековья». Знакомит она нас с сакральным русским искусством XVII века, который начался Смутным временем. На выставке представлены иконы кисти Симона Ушакова, Прокопия Чирина, Никифора Савина, Тихона Филатьева, Кирилла Уланова, Никиты Павловца… Прекрасные иконы. Но в музее, под стеклом, они утратили живое сакральное значение. Они превратились просто в произведения живописного искусства.
«Музейный предмет – памятник истории и культуры или объект природы, изъятый из среды бытования, прошедший все стадии научной обработки и включенный в состав музейного собрания благодаря его способности служить источником знаний и длительно сохраняться», — написано в словаре музейных терминов. «Изъятый из среды бытования» — вот ключевое предложение! Всякий раз, когда под стеклом музейной витрины я вижу икону, меня посещает гнетущее чувство — от несвободы священного образа. Икона, превращённая в музейный экспонат, напоминает мне узника, птицу в клети. Икона в музее просто задыхается! В глазах христианина, конечно… В музее пропадает истинная мощь священного образа, запечатлённого на иконе.
В музее происходит превращение образа, призванного реализовывать себя в живом действии, в статичный предмет, в артефакт, в чучело, в экспонат. В музее вещи умирают. Вместо общения с ними мы их просто созерцаем. Недаром многие художники начала ХХ века, как в Западной Европе, так и России, бунтовали против музеев и музейности, совершая художественные акты в реальном времени и пространстве. Но сейчас я бы меньше всего хотел рассуждать о перформансах — именно их взяли на вооружение антицерковные «ополченцы», как соизволил обозначить противников передачи Исаакиевского собора Русской православной церкви один писатель. Речь — об обогащении жизни искусством и наоборот — искусства жизнью.
Музей — это пространство памяти. Он символизирует ветхость, умирание. Его экспонаты отдают мертвенностью, как бы ни хотели их оживить с помощью современного «интерактива». Музей есть эстетичная попытка спасти прошлое, отодвинуть его неизбежное забвение. А некоторые вещи должны жить, должны выражать своё витальное предназначение! Тем более — храм. Превращать храм в музей, значит искажать его идею, уродовать её.
Истерия вокруг Исаакиевского собора поутихла. Жаль, что власти проявили в этом вопросе непоследовательность. С другой стороны — чего ждать от бывших коммунистов и политруков? Борцы с «одремучиванием» переключились на другое: на лопаты, сосульки, снег, муниципальный фильтр, действия полиции при разгоне манифестаций. Но эта история ещё не закончилась. Исаакиевский собор всё ещё остаётся музеем, в который верующих пускают строго по расписанию.
Всякий раз, когда под стеклом музейной витрины я вижу икону, меня посещает гнетущее чувство — от несвободы священного образа. Икона, превращённая в музейный экспонат, напоминает мне узника.
Плачевная судьба Никольской единоверческой церкви, закрытой в 1931-м и превращённой вскоре в Музей Арктики. Изуродованная, лишённая куполов, она стала вместилищем чучел белых медведей и пингвинов. Я не имею ничего против Музея, посвящённого героическим полярникам. Но почему бы его не открыть на новой площадке? Тем более, что такой музей действительно требует интерактивности, современного оформления экспозиции, технологичной подачи. Чучела несчастных зверей и макеты кораблей – этим сейчас нельзя ограничиваться, чтобы показать людям, что такое Арктика и Антарктика и с чем связано их освоение. А Никольской церкви давно пора вернуть её изначальное предназначение.
Храм есть живое существо, он живёт особой мистической жизнью. Жизненным нервом храма является Богослужение. Именно оно, обнаруживая синергию между Богом и человеком, оживотворяет повседневность, поднимает нас над обыденностью своей мощной витальной силой. Более того, в пространстве Божественной Литургии раскрывается Вечность, стираются грани между прошлым, настоящим и будущим.
В литургии Иоанна Златоуста мы слышим: «Ты от небытия в бытие нас привёл еси, и отпадшия возставил еси паки, и не отступил еси вся творя, дондеже нас на небо возвел еси, и Царство Твоё даровал еси будущее». Храм — пространство эсхатологии. Здесь слышится голос будущего века. В священнодействии является пастве отблеск грядущего эона.
Храм — пространство эсхатологии. Здесь слышится голос будущего века.
Храм есть сакральный хронотоп, отправная точка, пристань, где человек совершает экзистенциальный выбор: «долу или в гору», связать себя исключительно с материальными, земными заботами или стремиться в небо, инобытие, прикоснуться к сфере священного.
Необходимость такого вертикального духовного вектора развития предопределено метафизической природой человека как существа особого, чело коего должно быть устремлено в вечность. Откровенно говоря, тот, кто не верит в вечность, не достоин звания человека.
Именно этой метафизической сущностью человеческой жизни предопределено появление и развитие цивилизации. Как метко заметил русский философ и богослов Павел Флоренский, замученный на Соловках и расстрелянный на Левашовской пустоши, в основе культуры лежит культ. «Всякая культура представляет целевую и крепко связанную систему средств к осуществлению и раскрытию некоторой ценности, принимаемой за основную и безусловную, т.е. служит некоторому предмету веры, — объяснял русский религиозный философ. — Культура, как свидетельствуется и этимологией, есть производное от культа, т.е. упорядочение всего мира по категориям культа. Вера определяет культ, а культ — миропонимание, из которого далее следует культура».
В либеральной системе культура — лишь коммерческий проект. Она занимается конвертацией искусства и культуры в деньги. Это печально, когда речь идёт об обычном искусстве, и преступно, когда речь заходит о предметах культа.
Именно совершение обрядов, ритуалов, другие сакральные акты являются сущностной особенностью человека, которая отличает его от животного, пребывающего только в природной действительности.
Сама постановка вопроса, когда нас заставляют выбирать между музеем и храмом (как это делают совершенно определённые личности в истории с Исаакиевским собором), — симптоматична. Сегодня мы помещены в господство повседневности — насущного. Обывателю навязывается музейная отчуждённость от трагизма действительности: потребляй и эстетизируй. Такова идеология современной либеральной системы, для которой культура — лишь коммерческий проект. Она занимается конвертацией искусства и культуры в деньги. Это печально, когда речь идёт об обычном искусстве, и преступно, когда речь заходит о предметах культа — храмах в том числе.
Музей – это ещё и учреждение, которое хорошо продаётся, где за «погляд» берут деньги. Недаром борцы с одремучиванием с бухгалтерским рвением не устают подсчитывать налоги (которые, как выясняется, музей и не платит), прибыль Исаакия как музея… Я не упрекаю их в личной корысти. Я лишь показываю, что находится в их центре внимания, допуская, что по причине своей беспросветной банальности они искренне полагают, что стоят на защите культуры, борются с «одремучиванием».
Обывателю навязывается музейная отчуждённость от трагизма действительности: потребляй и эстетизируй.
Выбор между музеем и храмом — экзистенциальный. Сущностный. По сути, мы выбираем приоритеты. Те, кто с пеной у рта защищает музей в Исаакиевском соборе, вовсе не о культуре пекутся, которая неразрывно связана с культом. Их заботият другое: политические очки, деньги. Нельзя исключать и того, что некоторыми из них движет другая, нехристианская, мистика. И в этом прочтении они продолжают дело тех, кто взывал храмы в 30-е годы.
Если надо выбирать между музеем как символом угасания материи и храмом как пространством отблеска грядущего Духа, я выбираю храм, я выбираю будущее!
