Питер сидит в кресле, курит и смотрит по телевизору «28 панфиловцев». Потом мрачно усмехается и выносит приговор: «В реальном бою всё не так. А вот основные, запасные и ложные позиции артиллеристов показаны верно. И окопы с блиндажами. Ничего не изменилось с тех пор. Так же и сейчас воюем, как в далеком 41-ом». Питер — это позывной командира миномётной батареи Алексея. Он приехал добровольцем из города на Неве в 2014-м в донецкие республики и остался здесь жить и служить. Несколько ранений и контузий, ряд боевых наград, невысокий, всегда подтянутый, аккуратный, подвижный, как ртуть.
— Твоя жена тебя морит голодом или сухпайки невкусные? — шучу над ним.
— Где ты на фронте толстых видела? Работа такая, стреляй, копай, бей, беги. Если ответка прилетит, неповоротливым реакции не хватит, не увернёшься. Ничего, ещё успею поправиться. Собираюсь подавать рапорт. Сердце пошаливает, головные боли постоянные, силы уходят. Ночами не спишь, то дежурства, то обстрелы и так — восьмой год. Круглосуточно минус увалы. И моральное истощение полное. Когда все эти так называемые перемирия начались, мы больше всего людей теряли. Укропы бьют по пехоте, те просят «поддержите, помогите», а тут приказ молчать, не поддаваться на провокации. Когда хоронишь, матерям в глаза смотреть невозможно. Парню было-то 23 года, не успел ещё ни жениться, ни детей завести, мама его рыдает взахлёб.
Когда началось первое перемирие, я тогда еще в ЛНР служил и наших бойцов предупреждал: «Ребята, не расслабляйтесь». Не услышали меня, потеряли бдительность, и тут же — один убитый, трое раненых. А в боевых условиях наша батарея не потеряла ни одного человека. Только когда якобы наступило перемирие, появились потери. До перемирий мы имели такой боевой дух и потенциал, что могли выбить ВСУ из нескольких населённых пунктов. Помню, как пришёл в штаб, докладываю им, «поддержим огнём, нужна пехота». А мне в ответ — нет, начинается перемирие, режим тишины, никто ничего уже не берёт. Политики заключили какие-то договоренности, о которых нам ничего не известно. А мы солдаты и офицеры, обязаны выполнять приказ.
— Но сейчас, вроде бы, разрешают отвечать…
— Знаешь, сравниваю ситуацию с 14-м годом. Тогда была и самодеятельность, и бардак, и инициатива командиров на местах, но и результат был. Когда я приехал добровольцем в ЛНР, попал в батальон «Заря», он одним из первых начал организованное сопротивление, а в Луганске проявил себя в боях за аэропорт. Нам тогда повезло со старшими офицерами в командовании ополчением. Они были профессионалы, не боялись брать на себя ответственность, не прятались по кустам, принимали сложные решения. Благодаря им украинские вояки были отброшены от Луганска, город сейчас не обстреливают, в отличие от Донецка, где ВСУ до сих пор нависают на окраинах и бьют бесконечно.
— Расскажи о себе, почему стал добровольцем?
— Отец был военным, семья часто переезжала, исколесили, наверно, треть страны, пока не осели в Ленинграде. После школы пошёл в армию, прошёл подготовку, был в составе ограниченного контингента советских войск в Афганистане. После вывода войск получил гражданскую специальность. В 90-е годы занимался небольшим бизнесом, связанным со станциями техобслуживания в Ленобласти. Так бы всё размеренно и продолжалось, но тут на Украине начался майдан. Наблюдая за украинскими событиями, не верил, что это реальность. Был потрясен, увидев, как проходят факельные шествия националистов. Ходят обезумевшие подонки, кричат «москалей на ножи», обвешаны нацистской символикой. Потом началась война в Славянске, по городу била артиллерия, и я не мог поверить, что война такого масштаба действительно началась в наше время.
Поворотным моментом стало сожжение людей в Одессе, в Доме профсоюзов 2 мая. Стало ясно, что украинские националисты уже не остановятся, своими врагами они сделали русских и пророссийски настроенных людей. Тогда окончательно решил, что должен быть здесь, у вас. Опыт был, определился в миномётный расчёт. Впоследствии стал комбатом. Вообще, стодвадцатки — страшное оружие, если им умело пользоваться. Он крошит конкретно, простой и эффективный одновременно. Его не зря называют оружием Победы. Конечно, и «василёк» 82 милиметровый тоже бьёт здорово, но уступает стодвадцаткам по параметрам. Не зря говорят: пехота — царица полей, а артиллеристы — боги войны. Мозг и интуиция работают в усиленном режиме. Хотя мы не видим друг друга, ты пытаешься понять логику врага, просчитать его действия. У врага такой же командир, который рассчитывает координаты, отдает приказ. Вешают беспилотники и те сверху корректируют стрельбу. У нас нет такой роскоши, проблемы во всём. Начиная от дефицита средств маскировки до ремонта миномётов, у которых большая степень износа. Это очень серьёзная проблема, ствол может разорвать, расчёт погибнет.
— А в чём причина постоянных проблем у украинских миномётчиков с их разработкой –— миномётом «Молот», который разрывается при применении?
— Конкретно к нам в бригаду этот миномёт украинского производства не попадал «в плен». Мы его не разбирали и не изучали, но предполагаю, отчего там происходит разрыв мины в канале ствола и почему многочисленные жертвы. Во-первых, с производством стволов на Украине большие проблемы, нужны определённые марки стали и технология закаливания. Во-вторых, создать надёжный миномёт, а мощная стодвадцатка в армии всегда востребована, — это не так просто. Ну и человеческий фактор не исключён, двойное заряжание, небрежность, мало ли.
— Вообще гражданский человек слабо представляет себе, что такое миномётный обстрел и бои. Какой тебе запомнился и чем?
— Каждый бой по ощущениям разный. Иногда понимаешь, что конец, выхода нет. Но вдруг всё получается, и выход находится. Я верю, что есть ещё и военная интуиция: вот сейчас туда идти нельзя, поэтому начинаем окапывать новую позицию. А были бы там час назад, всех бы накрыло прямым попаданием. Часто в этом убеждался. Серия взрывов рядом, вокруг всё побито осколками. А в расчёт ничего не попало, только контузило и землей присыпало. У бойцов адреналин зашкаливает. Обычно оставляю по два человека на миномёт, сам стою сверху, как командир принимаю решения, наблюдаю за работой.
Был случай, противник открыл огонь, и я понимаю, что снаряд летит прямо к нам. Интуитивно прыгаю вниз и за шкирку сдергиваю парней-миномётчиков в угол. Снаряд взрывается в окопе, нас выбрасывает из него, но вот этот угол земляной спасает от осколков. Другой раз тоже повезло, но наводчика оглушило и вспышкой ослепило. Было, когда нашу позицию ВСУ обстреливали противотанковыми управляемыми ракетами. В расчётах работают обычные парни, среди моих ребят много бывших шахтёров. Горняки, отважные, надёжные, мастеровые, с быстрой реакцией. Чего не умели делать — тому научились: и стрелять, и выбирать позиции. Окапываются так умело и сноровисто, что за ними не успеешь. Всё могут и по технике, и в быту.
Одного бойца до сих пор забыть не могу. Он сам из Антрацита, до войны работал проходчиком в шахте, первым ушёл в ополчение. На блокпосту на нас внезапно выскочила украинская бронемашина. Сергей встал в полный рост и начал по ней стрелять из гранатомёта: сначала промахнулся, потом перезарядил и добил бмпшку, которая на ходу поливала очередями из крупнокалиберного пулемёта. После боя сидим, курим, я ему: «Ты сумасшедший». Он, такой же спокойный, говорит: «В лаве и страшнее бывало». Где он сейчас, жив ли? Жаль, судьба развела. Я тогда понял, почему фашисты во время Великой Отечественной не брали в плен морских пехотинцев и бойцов шахтёрских дивизий
— У ВСУ появились системы, которые засекают миномётную стрельбу, и импортные, и собственного производства. Насколько они опасны?
— Да, радары быстро определяют местонахождение, в среднем, три-пять минут. Но мы же не первый год на фронте, и на полигонах тренируемся регулярно, разные сценарии отрабатываем. Расчёты готовятся. Обустраиваем запасные, ложные позиции, делаем укрытия и себе, и миномёту. Укрепрайоном полноценно это, наверно, не назовёшь, но строимся-копаем серьёзно. Всё сами, без техники, спины у всех сорваны. Хороший миномётчик должен быть как снайпер, чьи глаза, прицел и руки — одно целое. Плюс знание, умение и опыт. Ну и сработанность, спаянность расчётов тоже должны быть на уровне.
— Это тяжело всё…
— Нет, это привычно. Тяжело хоронить товарищей. Тяжело вспоминать, что было. Сидим с бойцами в свободное время, они просят: «Вот вы — единственный офицер среди нас, расскажите что-нибудь из прошлого». Не люблю это делать, ведь из памяти придётся поднимать всё тяжелое и страшное, что старался забыть. Никогда не забуду, как встретил на пепелище в Сокольниках сошедшую с ума от горя бабушку. Её родные погибли во время обстрела ВСУ, а дом и сад сгорели. Её приютили соседи из другого села, а она приходила, бродила на развалинах, всё пыталась искать уцелевшие вещи, перебирала обугленную утварь и фотографии. Ей было всё равно, заминированная территория, украинские снайперы, держащие её в прицеле, стрельба с той стороны. Не плакала, только смотрела в пустоту. Это страшно.
Не забуду бои возле Дебальцево. Если бы украинцы прорвали северный фронт, который мы удерживали в ЛНР, не было бы никакого дебальцевского котла ВСУ. Наша линия обороны проходила возле Сокольников, Славяносербска, Смелого, других посёлков вдоль реки Северский Донец. Горстка ополченцев, которых украинские вояки пытались стереть артиллерией днём и ночью, собираясь прорваться к Луганску, держала многокилометровые участки. Обидно, что про северный фронт никто не вспоминает, там ведь погибло много наших ребят, мой командир, мои товарищи. У казаков погибли хорошие парни, бойцы Мозгового из «Призрака», в «Заре» танкисты погибли. Молодые, их так жалко… Ценой своих жизней не дали врагу войти в Луганск. Благодаря разведке мы устояли, разведчики приносили расположение огневых точек противника, давали информацию, когда ВСУ начинали группироваться, готовиться к атаке. А мы работали на упреждение и разносили их. Линия обороны изгибалась, проваливалась, несколько раз даже была прорвана, но мы устояли.
Местные жители мне рассказывали страшные вещи. Когда украинские боевики вошли в небольшой посёлок возле Лутугино, мирные побежали прятаться в укрытие рядом с сельсоветом. Украинские вояки подъехали к нему на БТРах и закидали гранатами. Такие вот «освободители». К ним люди испытывали только ненависть. И вояки это знали. Много бухали, старались не выходить поодиночке.
— Доводилось ли сталкиваться с украинскими вояками, попавшими в плен, или с перебежчиками?
— Было такое ещё в 15-м году, когда на нас пошла украинская пехота. Это была странная история во всех отношениях. Возможно, укропы накачались какими-то транквилизаторами или другими препаратами, не знаю. Шли в нашу сторону с отсутствующим взглядом. Стреляем, кричим, гранаты бросаем, ноль реакции. Двое в плен попали, у них ранения были нетяжёлые, у одного нога прострелена, у второго плечо. Мы по рации доложили ситуацию наверх. Тем временем украинским воякам дали перевязочный пакет, они перевязались, сидели молча, на вопросы не реагировали, только воды попросили. Пили её жадно и много. А потом отключились. До сих пор не понимаю, почему, сильной кровопотери или болевого шока не было.
— Много ли встречал земляков из Питера?
— Встречал. Знаю, наши и в артиллерии служили, и в разведке. Многие уехали, некоторые остались, продолжают воевать или занимаются военным волонтёрством, но особых контактов мы не поддерживаем.
— Когда комиссуешься, уедешь домой в Санкт-Петербург или останешься у нас? Что нас ждёт?
— Пока решил остаться здесь. Думаю, война не закончена, а отложена. И будет с более серьёзными потерями, чем раньше. Мне кажется, из горнила войны всё равно выйдут новые лидеры, новые люди. Мы их ещё не знаем, но они есть. Как говорится, времена не выбирают, в них живут и умирают. Это время выбрало нас, значит, так надо, так правильно. Пена схлынет, произойдёт обновление. Нельзя терять присутствие духа, несмотря на все эти разговоры, кто кого сдал, кто кого предал. Так случилось, что мы живём на тяжёлом историческом этапе. Но с нами или без нас — мы всё равно победители, ведь правда за нами.
Марина Харькова, журналист, собкор «Родины на Неве» в Донецкой народной республике
