Восторжествовавшую сейчас в США — пока ещё не повсеместно и не факт, что окончательно — радикальную леволиберальную идеологию часто и не совсем безосновательно сравнивают с раннесоветским большевизмом. Действительно, точек пересечения немало. Это и социально-экономическая повестка, к которой больше подходит определение «левацкая», чем классическая левая, и своеобразное отношение к традиционной семье, и назойливый глобализм, только с желанием построить не столько «земшарную республику Советов», сколько «земшарный ЛГБТ-халифат», каковой при помощи знатного инноватора И.Маска можно затем превратить в межпланетный.
Одна из основных параллелей касается нигилизма по отношению к национальному прошлому, буквального и символического демонтажа всего пантеона героев прошлого, принудительного покаяния за «бремя белого человека». На этом хотелось бы остановиться подробнее, и для сравнения двух ситуаций, и просто дабы напомнить некоторые моменты собственной истории. Тем более что есть любопытные нюансы, например, что нигилизм начался отнюдь не сразу после Октября.
Итак, в октябре 1917 года большевистский вооружённый переворот окончательно доломал те устои старого мира, которые не были демонтированы в марте. Идеологической платформой новой власти стал полный отказ от прошлого и восприятие царской России исключительно как преступной и насквозь прогнившей тюрьмы народов, всякая преемственность с которой невозможна, порицаема и наказуема. Но очень быстро выяснилось, что сколь близки и понятны народу осязаемые и конкретные лозунги «земля крестьянам» и «фабрики рабочим», столь же малопонятны ему рассуждения о том, что «у пролетариев Отечества нет».
Проще говоря, если за землю, достаток и свободу от эксплуатации русский мужик воевать и даже умирать был готов, то за абстрактную «земшарную республику Советов» и помощь красным восстаниям в Европе — с трудом. Большевики, верные принципу «морально всё, что служит делу пролетариата», сориентировались быстро и начали вовсю использовать уже, казалось бы, полностью отброшенные патриотические мотивы. Ещё в феврале 1918-го воззвание об организации отрядов для противостояния германскому наступлению было озаглавлено «Социалистическое Отечество в опасности». Именно тогда потянулись к красным кадровые офицеры императорской армии, понимавшие, что какой бы ни была новая власть, но внешний враг — это внешний враг. А как вам плакат того же года, изображающий Троцкого в виде Георгия Победоносца, поражающего гидру интервенции и контрреволюции!?
Пик же «красного патриотизма» пришёлся на советско-польскую войну 1920 года. 18 мая Юрий Стеклов (Нахамкес) написал в редакционной статье возглавляемых им «Известий»: «Народ, на который нападают, начинает защищаться. Когда посягают на его святая святых, он чувствует, что в нём просыпается национальное сознание. Даже у черносотенца дрогнет преступная рука, когда ему придётся направить её против своей страны».
Через пять дней в «Правде» появилось знаменитое воззвание Алексея Брусилова «Ко всем бывшим офицерам, где бы они не находились», призывавшее их помочь «родной матери России» в борьбе с поляками. И даже великий князь Александр Михайлович написал потом в своих мемуарах: «Когда ранней весной 1920-го я увидел заголовки французских газет, возвещавшие о триумфальном шествии Пилсудского по пшеничным полям Малороссии, что-то внутри меня не выдержало, и я забыл про то, что и года не прошло со дня расстрела моих братьев. Я только и думал: “Поляки вот-вот возьмут Киев! Извечные враги России вот-вот отрежут империю от е западных рубежей!” Я не осмелился выражаться открыто, но, слушая вздорную болтовню беженцев и глядя в их лица, я всей душою желал Красной Армии победы.
Не важно, что я был великий князь. Я был русский офицер, давший клятву защищать Отечество от его врагов. Я был внуком человека, который грозил распахать улицы Варшавы, если поляки ещё раз посмеют нарушить единство его империи. Неожиданно на ум пришла фраза того же самого моего предка семидесятидвухлетней давности. Прямо на донесении о “возмутительных действиях” бывшего русского офицера артиллерии Бакунина, который в Саксонии повёл толпы немецких революционеров на штурм крепости, император Николай I написал аршинными буквами: “Ура нашим артиллеристам!” Сходство моей и его реакции поразило меня. То же самое я чувствовал, когда красный командир Будённый разбил легионы Пилсудского и гнал его до самой Варшавы. На сей раз комплименты адресовались русским кавалеристам, но в основном мало что изменилось со времён моего деда».
То время можно назвать высшей точкой «брака по расчёту» между «ленинской гвардией», русским патриотизмом и «старорежимными» кадрами (спецами, как их называли). Осенью 1921 года в Москву из Турции возвращается один из самых известных белых генералов, организатор обороны Крыма Яков Слащёв, который будет преподавать военное дело для будущих красных командиров вплоть до своей смерти в 1929 году от пули террориста. Вовсю используются и гражданские профессионалы — если посмотреть на все составы Временного правительства образца 1917 года, то можно обнаружить, что большая часть министров потом работала в советских учреждениях или сотрудничала с ними, находясь за рубежом. Многими видными деятелями ВКП(б) одобряется эмигрантское движение «сменовеховцев», постулирующее поддержку большевиков ради постепенной эволюции России от империи красной к империи старого образца, национально-державной.
Но уже в 1922-1923 годах намечается резкий отказ от предыдущей политической линии. На XII съезде партии Николай Бухарин объявляет: «Мы должны сказать, что мы в качестве бывшей великодержавной нации должны идти наперерез националистическим стремлениям и поставить себя в неравное положение в смысле ещё больших уступок национальным течениям. Только при такой политике, идя наперерез, только при такой политике, когда мы себя искусственно поставим в положение, более низкое по сравнению с другими, только этой ценой мы сможем купить себе настоящее доверие прежде угнетённых наций».
С этого момента начинается десятилетняя бескомпромиссная борьба против «великодержавного русского шовинизма», коим считается вообще любое употребление слов «Россия» и «русский», тем более в положительном контексте. Прима советской исторической науки тех лет М.Н. Покровский предложил всегда писать название собственной страны именно так, в кавычках, настолько, дескать, оно скомпрометировало себя за тысячелетнюю историю, в которой не было ни единого светлого пятна, а лишь угнетение собственного тёмного, дикого и забитого народа и подавление стремления к свободе других.
Не снимал Покровский ответственности не только с правивших в Российской империи классов, но и с простолюдинов — самым вопиющим их проступком он считал победу в 1812 году над Наполеоном и поддержку собственного омерзительного самодержавия, а не французского императора с его прогрессивными порядками и намерениями. Не оценили они прекраснодушия корсиканца и вместо того чтобы всаживать вилы в собственных солдат и офицеров — проделывали это с вражескими! Дурачьё лапотное, что и говорить. Вовсю взялись за борьбу против «русопятства» и литераторы. Вот что писал Джек Алтаузен про памятник Минину и Пожарскому:
Я предлагаю Минина расплавить, Пожарского. Зачем им пьедестал? Довольно нам двух лавочников славить Их за прилавками Октябрь застал Случайно им мы не свернули шею Я знаю, это было бы под стать Подумаешь, они спасли Рассею! А может, лучше б было не спасать?
А вот «шедевр» В.Александровского — некролог на кончину России:
Русь! Сгнила? Умерла? Подохла? Что же! вечная память тебе! Не жила ты, а только охала В полутёмной и тесной избе.
Особенно усердствовал на заданную тему Демьян Бедный, cделавший её одним из краеугольных камней своего, с позволения сказать, творчества. Дошло до того, что вполне серьёзно и официально начал обсуждаться вопрос о замене «отжившего своё» русского алфавита на «прогрессивную» латиницу, чтобы шагать нога в ногу со всем остальным миром.
Неудивительно, что в этих условиях «спецам», являвшимся в глазах новой власти наиболее отпетыми и неисправимыми носителями «великодержавно-шовинистического» духа, приходилось особенно несладко — к концу 20-х годов они в ходе нескольких массовых «чисток» были в большинстве своём удалены с госслужбы.
Перемены к лучшему стали проявляться после постепенной эволюции Сталина в единоличного правителя СССР, имеющего решающий и самый весомый голос в вопросах формирования государственной политики. В 1932-м была резко раскритикована пьеса Демьяна Бедного «Богатыри», в грубой и вульгарной форме насмехавшаяся над российской историей, в частности над крещением Руси. В итоге это стало началом конца блестящей карьеры данного порнографа от словесности, краеугольным камнем нигилизма которого стала собственная фраза «моя мать была [женщиной с пониженной социальной ответственностью]» (хотя сейчас вряд ли кто-то вспомнит, что популярнейший неологизм «будем посмотреть» тоже является его креативом). В том же году была развенчана и «историческая концепция» Покровского. Постепенно стали возвращаться на страницы учебников и литературных произведений герои прошлого и полководцы, вроде Суворова и Кутузова, о которых говорили уже не как о «царских сатрапах».
В 1939-м молодая москвичка Нина Костерина (героически погибшая в ноябре 1941 года под Москвой) записала в своём дневнике:
«Вчера была на выставке русской исторической живописи (Третьяковская галерея)… Когда я после осмотра выставки шла домой через центр по Красной площади, мимо Кремля, Лобного места, храма Василия Блаженного, — я вдруг почувствовала какую-то глубокую родственную связь с теми картинами, которые были на выставке. Я — русская. Вначале испугалась — не шовинистические ли струны загудели во мне. Нет, я чужда шовинизму, но в то же время я — русская. Я смотрела на изумительные скульптуры Петра и Грозного Антокольского, и чувство гордости овладевало мной — это люди русские. А Репина — “Запорожцы”?! А “Русские в Альпах” Коцебу?! А Айвазовский — “Чесменский бой”, Суриков — “Боярыня Морозова”, “Утро стрелецкой казни” — это русская история — история моих предков…»
Дошло до того, что даже некоторые статьи Энгельса стали критиковаться самим Сталиным и по его личному указанию за оголтелую русофобию, весьма слабо прикрытую определением «критика российского империализма и традиционно агрессивной внешней политики Московии». С началом же войны то, что некогда поносилось как «великодержавный шовинизм», и вовсе стало государственной политикой, задвинув «дело Ленина» на почётный второй план. Возвращение к системе офицерских званий и погон в армии, частичная реабилитация церкви как инструмента государственной политики и многое другое — апофеозом же стал прозвучавший уже после капитуляции Германии на кремлёвском приёме 24 мая 1945 года тост Сталина за великий русский народ.
С той поры и вплоть до конца 80-х государственный патриотизм, подвергаясь частенько нападкам «передовой интеллигенции», критике со стороны чиновников от идеологии (достаточно вспомнить статью будущего «прораба перестройки» Александра Яковлева «Против антиисторизма») и попыткам размыть его в рамках универсального «советского патриотизма», в то же время оставался одним из ключевых элементов официальной идеологии.
Таким образом, говоря о периоде с 1917-го до начала 90-х годов, в истории России можно выделить три этапа, которые проходило государство и общество в отношении прошлого, его наследства и наследников. Прагматическая инерция — Решительный откат — Ренессанс.
Возвращаясь к сравнению с американской «корзиной», отметим вот что. Всяческое умаление русского народа и его прошлого пришлось на период увлечения красным глобализмом и надежд на его скорое торжество. Когда же стало понятно, что мировые потрясения, конечно, скоро предстоят, но биться придётся не за всемирное торжество своих идей, а в первую очередь за свободу, суверенитет и в чём-то за банальное выживание, риторика и практика постепенно сменились на почвеннические и патриотические. Кстати, Джек Алтаузен пал смертью храбрых на полях этой борьбы, как и Нина Костерина, что лишний раз доказывает сложность и недвухцветность цветовой гаммы нашей жизни.
В этом разрезе вроде бы сочетание американского глобализма с национально-культурным нигилизмом вроде бы закономерно. Однако же США живут в мире, где они свою войну, причём не за выживание, а как раз за глобальное господство, вроде как выиграли 30 лет назад. Удастся ли им не завоевать, а отстоять позиции в нелёгкой борьбе с Китаем, круша памятники и понося «белых гетеросексуальных свиней» у себя в тылу — вопрос интересный. И вопрос, и предмет наблюдения.
Вдвойне любопытно, что раннебольшевистский и нынешний американский нигилизм крайне похожи… на концепцию «национальной вины», восторжествовавшую после Второй мировой в побеждённой Германии, пусть и далеко не сразу (автор статьи даже написал работу со сравнительным анализом нашего и германского феноменов). Но тут уж выводы ли прогнозы из многообещающего сравнения пусть делают уважаемые читатели.
