Восьмидесятилетний юбилей Иосифа Бродского был отмечен трагикомическим происшествием в его родном городе на Неве. На стене напротив дома, где жил поэт, появилось великолепное граффити с его портретом.
Но через пару часов по решению администрации школы, на территории которой находилось место изображения, нобелевский лауреат был закрашен. «Есть соответствующее правило государственной административно-технической инспекции».
Не уверен, что сам Иосиф Александрович искренне посмеялся бы над этой историей. Мне кажется, ему была не близка глубокая, не наносная самоирония и бунт против собственного возвеличивания. Его фраза после известия о присуждении Нобелевской премии, мол, теперь болтовни будет на год, выглядит скорее ворчливым кокетством. Но, несомненно, он поразмышлял бы о превратностях встречи гения с родной землёй, куда он собирался прийти умирать, да так и не пришёл.
А гения ли? С родной ли?
Я порой наотмашь расклеиваю ярлык «гений», а тут задумался. Нет, наверное, всё-таки гений. Но с родной ли? Формально – с родной, а фактически? Вопрос непраздный, ведь гений и родная земля – понятия неразрывные. Когда мы говорим, что настоящий гений всечеловечен – это правда. Но вот только почти всякий гений дотягивается до общечеловеческого звучания, произрастая из родной почвы и культуры, и чем более эта культура грандиозна, как русская, тем сделать это легче, насколько категория «легкости» вообще применима к гениальности.
Бродский был редчайшим исключением. Он был всечеловечен и, скомпрометированное слово, глобален с самого начала. Парил над землёй, как герои картины Шагала над Витебском. Здесь, памятуя об этнических корнях Шагала и Бродского, можно было бы сделать какие-то выводы. И ничего криминального в этом бы не было. Многие еврейские писатели и мыслители размышляли о проблеме отрыва евреев от корней и почвы, кто-то с горестью, кто-то и с гордостью (Илья Эренбург говорил, что евреи должны быть щепоткой соли в каждом блюде, а не её скоплением в одной солонке). Но это не полное и не исчерпывающее объяснение. Немногие истинные еврейские гении – немногие, ибо истинных гениев вообще немного – были укоренены либо во внетерриториальной исторической еврейской культуре, либо в культуре страны проживания, либо в специфической двойной, стыковочной культуре: русско-еврейской, немецко-еврейской, франко-еврейской. Сразу над землёй никто не воспарял.
На самом деле, и Бродский не исключение из общего правила связи гения с почвой. Он не произрастал из неё, но врастал в неё сверху, его к ней притягивало, примагничивало. Тянул великий и могучий русский и язык, на котором он писал. Это ведь для литературного ремесленника язык сродни инструменту. Я, знаете ли, тоже классе в шестом или седьмом получил домашнее задание на уроке немецкого — написать стихотворение (на немецком языке, естественно) «Что бы я хотел получить в подарок на День Рождения». Поскрипев мозгами, я разродился следующим шедевром:
Sсhenk mi viele Schenke, Masse!
Eine Torte, süße Wasser,
Eine Automaschine, eine Schal und eine Schiene,
Eine Autobusplatze…ja, schenk mir Filzstiftesatze!
Несмотря на неологичность некоторых словесных конструкций (так, подразумевавшаяся мною автобусная остановка по-немецки Bushaltestelle, а Autobusplatze — это что-то типа «места для автобусов» ) и отчётливо сюрреалистичный характер их использования в контексте подарка, причём не только тринадцатилетнему школьнику, но и вообще любому человеку (с другой стороны, согласитесь, на фоне бриллиантовых залежей госпожи Васильевой и бриллиантовой авторучки сахалинского экс-губернатора Хорошавина мои притязания на ту же автобусную остановку имели крайне бледный и нищебродский вид), стихотворение имело невиданный успех. Так я на короткий миг встал если не в один ряд с Гёте, Гейне и Шиллером, то уж точно неподалёку от них.
Немногие истинные еврейские гении – немногие, ибо истинных гениев вообще немного – были укоренены либо во внетерриториальной исторической еврейской культуре, либо в культуре страны проживания, либо в специфической двойной, стыковочной культуре.
Для гения же язык, на котором он пишет – это кровь, воздух, мозговое электричество. Так же как культура своего народа и страны своего рождения, её история, исторические и культурные образы, её вера, даже если ты исповедуешь другую или не исповедуешь никакой. Поэтому Бродский не просто писал на русском языке, но «проживал» (не «прожЕвал»!) его, а стихотворения на английском выходили максимум крепким ремесленничеством, да и сам он себя двуязычным поэтом не считал. Поэтому он писал свои знаменитые рождественские стихотворения, хотя в них очень мало русской православной специфики, в основном вненациональные христианские мотивы.
Поэтому он, называвший себя русским и американцем одновременно, то есть человеком двух империй одновременно, в «Письмах римскому другу» поднимал вопрос своеобразия и величия империи как таковой. Что характерно, стихотворение это написано в 1972 году, в год эмиграции, то есть практически на междуимперской грани – но всё-таки ещё в СССР. А «На смерть Жукова», написанное уже в США – это обращение конкретно к нашему имперскому опыту и чувству, великому и противоречивому.
Поэтому он вступил в резкую полемику о Достоевском с чешским писателем Миланом Кундерой, а закулисно ещё и обозвал его «глупым чешским быдлом». Для Бродского русская культура была ступенькой к всечеловечности и её источником, а Достоевский – самым ярким выразителем этого. И Кундера казался ему проповедником бунта местечковости и хуторской одноэтажности над… нет, не Вавилонской башней, а яркой вздымающейся над землей радугой.
Для Бродского русская культура была ступенькой к всечеловечности и её источником.
Поэтому-то он отреагировал на независимость Украины своим одноимённым стихотворением, в котором культурно-языковой акцент сильнее, чем просто политический: «Будете вы хрипеть, царапая край матраса, строчки из Александра, а не брехню Тараса». Правда, на тот момент Иосиф Александрович был уже накрепко вписан в американские либеральные порядки и зависел от них, поэтому свои гневные строки читал вслух, не стыдился их, но и не стремился особо популяризировать. Либеральный критик Глеб Морев несколько лет дал чудовищное по откровенности интервью. В нём он описал, как российское либеральное губЧК, являющееся частью глобального ВЧК, уже не одно столетие цензурирует культуры и выносит обвинительные приговоры её чем-то провинившимся деятелям. Приведу отрывок.
«Важно понимать, что при всём разнообразии и богатстве русской культуры её мейнстрим был и остаётся “либеральным” (во избежание терминологических споров давайте сразу договоримся, что под “либералами” мы для простоты имеем в виду сторонников западной модели развития). Начиная с Петра Великого, этот мейнстрим ориентирован на западные ценности и практики. Любые отклонения от него — скажем, у Пушкина, Достоевского и Розанова или Блока, Солженицына и даже Бродского — оборачивались для их авторов весьма чувствительными последствиями, на нивелирование которых уходили десятилетия. Стихи Жуковского и Пушкина, прославляющие усмирение Польши, тут же получили от их друга Вяземского имя “шинельных” и, среди прочего, для двух поколений русских читателей испортили репутацию нашего первого поэта. Мудрый Бродский уже даже не пытался публиковать “На независимость Украины”, прекрасно представляя себе последствия».
Говоря языком самого Бродского, взгляд, конечно, варварский, но во многом, к сожалению для нас, верный.
«На независимость Украины» Бродский написал явно от души, но, памятуя о, как это сказать, американской корпоративной этике, сильно не распространял. Однако примерно тогда же появился другой текст, который наоборот – написан явно как дань корпоративной этике, а не по зову сердца, но при этом опубликован. Речь о его открытом письме в “The New York Times”, посвящённом разгоравшейся балканской войне. Называется оно «Нажимающий на курок всегда лжёт». Нажимающий и лгущий – это сербы.
Многие еврейские писатели и мыслители размышляли о проблеме отрыва евреев от корней и почвы, кто-то с горестью, кто-то и с гордостью.
Человеку недоброжелательному легко было бы привязать к этому письму уже упомянутый нами, скажем деликатно, фактор беспочвенности. Это было бы не совсем верно. Как раз таки широкие круги американской еврейской общины без большого восторга смотрели на уничтожение Югославии и унижение сербов, сыгравших заметную роль в победе на III Рейхом и сильно от него пострадавших. Переубедить их и наполнить антисербским энтузиазмом было одной из основных задач тех, кто втягивал США в балканскую войну, и Бродский как раз участвовал в формировании новых настроений. Израиль как еврейское национальное государство антисербскую истерию не поддерживал, а в 1999-м и вовсе осудил. Наконец, другой русско-еврейский писатель-эмигрант, живший в Берлине Фридрих Горенштейн, написал в 1995 и 1999 годах два великолепных пронзительных очерка в поддержку Сербии и против терзающего её Запада – «Бомбы на Россию» и «Под звёздами балканскими».
Поэтому письмо Бродского – часть присяги пересекающемуся компетенциями, но другому синедриону, американскому либерально-империалистическому. Правда, видимо, испытывая внутренние сомнения и не желая быть совсем уж конформистом, Иосиф Александрович избрал жанр обличения не столько самих сербов, сколько Америки, недостаточно активно им противодействующей. Сомнительное смягчение, но хоть какое-то.
На самом деле, жанр критики Вашингтона не за то, что он мировой жандарм, а за то, что он недостаточно жандарм, изобрёл не Бродский. Он вписался в уже шедшую кампанию по принуждению американского политического класса, находившегося в состоянии «пересменки» между президентствами Буша-старшего и Клинтона, стать жандармом в превосходной степени. Это в итоге удалось, но интересно, что США выступили на стороне скорее боснийцев, чем хорватов, третьей стороны конфликта. Хорватов поддерживали Германия и Ватикан, которые и стали основными международными зачинателями расчленения Югославии. В 1992-м ещё существовала вероятность хорватско-сербской смычки против боснийцев, поэтому и в письме на страницах “The New York Times” заметен нюанс – автор ругает американцев, сербов, почти в той же степени – хорватов, боснийцы же из-под критики выведены.
Вполне символично, что, пообещав прийти умирать на Васильевский остров, Бродский всё-таки умер на чужбине – правда, по уважительной причине внезапности кончины.
Тема эта явно была для Бродского предметом тяжёлых раздумий. Поэтому он написал ещё и стихотворение на английском «Боснийский мотив». Оно перекликается с содержанием письма, в нём тоже Запад и «мировое цивилизованное сообщество» критикуются в первую очередь за равнодушие к балканской трагедии. Что-то типа тургеневского «Крокета в Винздоре», осуждавшего Великобританию за попустительство османским мусульманам в их массовых убийствах балканских славян, только с обратным знаком. Впрочем, пристально вчитываясь, видишь, что особой перемены знака и нет. «Мировое цивилизованное» по-прежнему осуждается. Боснийцы же невинными жертвами, а сербы безжалостными палачами уже не выставляются. И те, и другие – люди. Это и есть рефрен стихотворения – «гибнут люди». В связке с письмом предположить, какие из гибнущих всё-таки лучше, предположить можно. Без связки – нет.
Сложны, путаны, многослойны были отношения Бродского с Россией, славянством, христианством. Вполне символично, что, пообещав прийти умирать на Васильевский остров, он всё-таки умер на чужбине – правда, по уважительной причине внезапности кончины. И случай с закрашенным граффити тоже отдаёт неким символизмом. Но вот ещё одна новость – на закрашенной стене появились стихи Иосифа Александровича. Может, и это символ? Того, какой слой русско-бродских верхний и главный.
PS. Совсем последние новости – стихи тоже закрасили. Полагаю, Иосиф Александрович всё же усмехнулся бы.
