7 ноября, а также несколько дней до и после – период ожесточенных споров о событиях 1917 года, равно как и, опять же, нескольких лет до и после него. Здесь, правда, «несколько лет» могут быть растянуты на века, и разговор легко перекидывается в текущий 2019-й.
Спорят о самом разном. Например, о том, переживала ли наша страна накануне Первой мировой войны и революции невиданный расцвет и экономический рост, семимильными шагами идя к званию едва ли не самой успешной на планете державы, или же была полуколонией Запада, всецело зависимой от внешних заимствований и инвестиций, погрязшей в массе нерешённых социальных проблем гигантского масштаба, с нарастающей нестабильностью на национальных окраинах.
Парадоксально (или, наоборот, логично), но отчасти правы и те, и другие. Взглянём на сегодняшний Китай – это во многом калька с поздней царской России, вплоть до проблем с уйгурами. Даже свои черноморские проливы, критически важные как геополитическая и геоэкономическая калитка, есть. Это пролив между материковым Китаем и Тайванем, полный суверенитет над которым для Пекина никак не менее важен, чем просто воссоединение с отколовшимся островом.
Китайское руководство пытается сейчас по мере сил разрешить это противоречие. Пыталась сделать это и Россия, вступая в Первую мировую, где формальные союзники по Антанте были нам в реальности едва ли не бОльшими соперниками, чем, собственно, формальные враги. «Уважаемые партнёры» преследовали главную цель – по максимуму используя русское пушечное мясо, победить Германию, лишив при этом нас основных трофеев. Наша задача, соответственно, была не только победить врагов на поле боя, но и «друзей» в закулисных баталиях.
Учитывая уровень гнилости царской элиты, а он был близок к тотальному, неудивительно, что решить эту задачу в итоге не удалось. Ярким маркером может служить шпионский скандал, известный как «дело Мясоедова». Суть его была вот в чём. Полковник Сергей Мясоедов долгое время был помощником, а затем начальником жандармского железнодорожного отделения станции Вержболово, что на границе Российской и Германской империй (сейчас – территория Литвы). Через эту станцию регулярно проезжали персоны самого высокого ранга. С многими из них, включая императора Николая II и кайзера Вильгельма II, Сергей Николаевич заручился личным контактом, что, однако, не спасло его от ведомственных интриг и увольнения.
Он перешёл на коммерческую стезю, но затем подружился с военным министром Владимиром Сухомлиновым и опять стал государевым человеком, перейдя в ведомство нового приятеля. Там он занялся вопросами контрразведки, вскоре столкнувшись с такой уже знакомой проблемой, как интриги – лидер «октябристов» Александр Гучков написал цикл статей, где намекал на связь Мясоедова с иностранными державами. Острие скандальных обвинений было направлено в первую очередь на Сухомлинова, но Мясоедову от этого было не легче. Офицер вызвал политика на дуэль, они стрелялись, пуля Мясоедова слегка поцарапала Гучкова, Гучков, в свою очередь, и вовсе промахнулся. Официальное расследование пришло к выводу, что на полковника возвели поклёп, но от очередного увольнения его это не уберегло. Впрочем, с началом войны его вновь призвали в армию обычным порядком. В итоге он оказался в штабе 10-й армии, сражавшейся с немцами в Восточной Пруссии.
На рубеже 1914 и 1915 годов из немецкого плена бежал некий подпоручик Колаковский. Он заявил, что вражеская разведка пыталась его завербовать, он для виду согласился, и тогда мрачные прусские гении назвали ему резидента, с которым надо связаться после возвращения на русскую сторону фронта. Резидентом это якобы был Мясоедов. Одна из лучших спецслужб мира не предоставила Колаковскому ни явок, не паролей, ни каких-либо других опознавательных маркеров, но при этом так топорно вывела на своего ценного агента, сдав его имя и фамилию…Прямо как в фильме «Бедная Саша»: «Они б меня никогда в жизни не нашли, если бы я случайно у сейфа не оставил паспорт и справку из РЭУ».
К словам Колаковского ожидаемо отнеслись как к скверному анекдоту, тем паче он внезапно «вспомнил» о немецком поручении лишь на третьем допросе. Тогда подпоручик начал рассказывать по всему Петрограду, что военные власти покрывают опасного шпиона. Многочисленные недруги Мясоедова среагировали на, говоря сегодняшним языком, информационный вброс почти мгновенно. Раскрутился маховик масштабного расследования относительно Мясоедова и ряда его близких, в том числе жены. Доказательная база была очень слабой, но общее мнение военного руководства, выраженное генералом Николаем Янушкевичем, было предельно прозрачно: «Надо бы постараться скорее…покончить с мясоедовским делом для успокоения общественного мнения». Полковника судили военно-полевой суд, с грубейшим нарушением всех норм, и приговорил к повешению, после чего приговор так же торопливо был приведён в исполнение.
Не слишком далёкий Сухомлинов с облегчением воспринял случившееся, полагая, что уничтожение тесно связанного с ним в глазах общественного мнения человека автоматически решит все проблемы. Не тут-то было. Вскоре по обвинению в дезорганизации снабжения действующей армии его сняли с поста, затем уволили со службы, а потом и арестовали. Не столько формально, сколько фактически одной из главных причин было прежнее протекционирование Мясоедова.
В странах-противниках процесс вызвал плохо скрываемое удовлетворение – русские сами устраивают грандиозный разлад внутри себя. Союзники, казалось, испытывали смешанные чувства. Министр иностранных дел Англии Эдвард Грей, когда Лондон посетила делегация российской Госдумы, иронично сказал ей: «Храброе же у вас правительство, раз оно решается во время войны судить за измену военного министра». Так ли уж он об этом сожалел?
Сам Сухомлинов в своих мемуарах писал: «Для партий Государственной думы на первом плане стояли вопросы внутренней политики; для большинства октябристов под эгидой Гучкова и вплоть до крайних левых казалось, что наступила минута низвержения царской России. Они должны были напасть на тот пункт, где они думали найти доказательства того, что старый режим прогнил. Союзники – Франция и Англия – должны были препятствовать тому, чтобы царь заключил мир. Англия видела созревающей свою большую победу: уничтожение русского могущества, которое стояло поперёк дороги её азиатским планам. Но Франция считала для себя гибельным, если русское пушечное мясо будет отнято у немецких пушек. Эти союзники царя шли неуверенно к революционерам и социалистам, убеждая их в общности интересов продолжения войны».
Историк Фёдор Селезнёв в книге «Революция 1917 года и борьба элит вокруг вопроса о сепаратном мире с Германией (1914–1918 гг.)» приводит подтверждение намёку Сухомлинова о заинтересованности англичан в его устранении: «Верность Антанте не являлась для Сухомлинова важной моральной ценностью. Он не пылал любовью к Великобритании и затруднял деятельность в России английских военных представителей: Нокса, Блэра, Нейлсона, Торнхилла. Для англичан пребывание такого человека на посту российского военного министра, конечно, представлялось нежелательным. Но уводить его в отставку мог только Николай II. Чтобы подвигнуть императора на такой шаг требовалось очень сильно опорочить военного министра в общественном мнении». Собственно, это и было сделано.
Далее Селезнёв пишет: «Почему в конце мая так резко встал вопрос об отставке Сухомлинова? На наш взгляд причиной стало то, что либо до английского посольства в Петрограде, либо до кого-то из русских министров-антантофилов дошла информация о тайной поездке в Германию В.Д. Думбадзе, отправленного туда 24 мая. Лондон и те члены российского кабинета министров, которые были однозначно ориентированы на союз с Антантой, почувствовали опасность заключения сепаратного мира. Для недопущения этого им нужно было помешать Думбадзе передать предложения германского руководства Николаю II. Прежде всего, требовалось устранить Сухомлинова как передаточное звено между Думбадзе и царём. Кроме того, нужно было добиться увольнения министров, лично преданных Николаю II, которые при соответствующем решении императора поддержали бы его в вопросе мира с Германией. Этими министрами, кроме Сухомлинова, являлись Н.А. Маклаков, И.Г. Щегловитов и В.К. Саблер.
Для смещения Н.А. Маклакова были использованы беспорядки в Москве, произошедшие 28 мая 1915 года. Поначалу царь намеревался ограничиться отставкой одного Н.А. Маклакова, последовавшей 5 июня. Но британский посол Бьюкенен 9 июня во время спуска на воду нового крейсера “Измаил” встретился с Николаем II и настоятельно посоветовал ему продолжить изменения в составе Совета министров. Решающий вклад в отставку Сухомлинова внёс великий князь Николай Николаевич. 10 июня в Ставку приехал товарищ министра внутренних дел В.Ф. Джунковский, который обсудил с верховным главнокомандующим необходимость увольнения Сухомлинова и замены его А.А. Поливановым. 11 июня, когда император приехал в Ставку, Николай Николаевич поставил этот вопрос перед царём. За два дня до этого пал Львов. Положение на фронте приняло критический характер. В этой ситуации конфликт между верховным главнокомандующим и военным министром представлялся недопустимым. Император был вынужден согласиться на отставку Сухомлинова. 12 июня В.А. Сухомлинов сдал должность военного министра, а 13 июня 1915 г. был уволен от этой должности.
Тем самым был перекрыт канал для тайных контактов между Россией и Германией. Новый руководитель военного ведомства А.А. Поливанов был твёрдым антантофилом. Приехавший из Германии Думбадзе в июле 1915 г. был арестован и в феврале 1916 г. за передачу военных сведений немцам приговорен к казни. (Смертный приговор царь заменил двадцатью годами каторги)».
Однако «модерирование» состава российского военно-политического руководства путём прямых «настоятельных советов» и закулисных интриг и с целью недопущения утраты столь ценного пушечного мяса было лишь одним из направлений деятельности Антанты и конкретно Англии. Ещё одним, повторимся, было общее расшатывание ситуации в России, дабы после общей вроде бы победы все наши жертвы оказались напрасными.
В феврале-1917, казалось бы, основная цель была достигнута. Теперь англичанам, французам и официально включившимся в игру почти сразу после падения царизма американцам, оставалось только корректировать и подстраивать друг под друга скорость двух процессов: распада российской государственности вместе с готовностью отстаивать свои интересы после победы – и распада нашей способности вносить вклад в эту победу.
Поэтому-то несколько странными выглядят разговоры о большевиках, лишивших нас плодов триумфа. Да, Брестский мир был похабным и нанёс огромный удар по национальному самолюбию; правда, значительная доля итоговой похабности на совести Льва Троцкого и его оригинальных дипломатических манёвров. Но ведь Россия конца октября-1917 могла рассчитывать разве что на совместную фотографию «главноуговаривающего» Александра Керенского с Вильсоном и Ллойд-Джорджем, да на списание части долгов. Доживи каким-то чудом Временное правительство до поражения Германии, не избежав, разумеется, ещё большей внутренней деградации и отступления вглубь страны – на мирной конференции российская мирная делегация сидела бы на откидном стульчике со статусом «победителя второго плана», вроде Бельгии, Японии и Сербии-Югославии. Ещё более вероятно, что российские делегаты оказались кем-то наподобие гонцов от Кубанской Рады на Парижской мирной конференции.
Здесь, кстати, и ключ к ещё одному спору – о последовавшей после Октябрьской революции антантовской интервенции в Россию. Имела ли она вообще место и были ли её причиной звериная ненависть к молодой Республике Советов вкупе со страстным желанием задушить оную? Можно сказать и «да», и «нет».
Сам по себе переворот 25 октября, если говорить о внутриполитической и идеологической его ипостасях, каким-то сверхвызовом для Антанты, уже знавшей министров-социалистов (Мильеран, Вандервельде), не стал. Не стали причиной повышенного негатива и особенности новой власти, вроде отрицательного отношения к религии и Церкви – поначалу в бурную практическую деятельность и репрессии оно не выливалось, а декларациями и законодательными ограничениями после французской антиклерикальной кампании рубежа веков удивить кого-то в Западной Европе было сложно. Премьер-министр Франции, знаменитый Жорж Клемансо, своим неистовым атеизмом даже превосходил Ленина. Ленин, как известно, проявил конформизм, легализовав брак с Крупской церковным венчанием. Клемансо же в молодости полюбил американку Мэри Палмер. Однако вырастивший и воспитавший её дядя соглашался на брак лишь при условии, что молодые обвенчаются. Клемансо сказал, что девушке придётся выбирать между ним и Богом, и Мэри предпочла Всевышнему дерзкого француза. А когда 17 ноября 1918 года в Соборе Парижской Богоматери проходила торжественная служба по случаю победы в Первой мировой войне, Клемансо запретил своим министрам её посещать.
Но в октябре 1917-го до этой победы оставался ещё долгий год, она отнюдь не выглядела очевидной, и именно нежелание большевиков участвовать в её достижении вкупе с отказом выплаты царских долгов и оказался основной причиной неприязни Антанты. Ещё бы – рухнул тщательно выстраиваемый баланс между российской политической немощью и военно-демографической мощью. Более того, эта неприязнь распространялась не только на большевиков, но и на всё русское. «На улицах Парижа невозможно было говорить по-русски — били», — писал о тех днях Алексей Толстой в своей «Рукописи, найденной под кроватью». Били, как можно понять, не уточняя, поддерживает избиваемый новую русскую власть или осуждает.
Соответственно, в моменты колебаний большевиков и их внутрипартийных распрей по поводу заключения сепаратного мира с Германией и её союзниками Антанта моментально начинала заигрывания и дипломатические манёвры. Этот факт признавался и в советское время – например, в классической «Истории дипломатии» или исследовании Рафаила Ганелина о зарождении советско-американских отношений. (Кстати, тогда, при гневном отрицании и впрямь неоднозначной темы немецкого финансирования большевиков, никто не скрывал факт взаимодействия с немцами на предмет «транзитного вагона» — впрочем, скрыть это и невозможно). А недавно историк Евгений Сергеев в фундаментальной работе «Большевики и англичане» показал – несмотря на, мягко говоря, настороженное отношение Лондона к большевикам до Брестского мира, да некоторое время и после него, ключевым аспектом для них была готовность или неготовность большевиков воевать с немцами.
Всё это очень увлекательные исторические споры, причём во многом актуализированные, ибо имеющие массу параллелей с днем сегодняшним – об этом мы сказали в самом начале. И всё же главная точка злободневности (она же болевая точка), на мой взгляд, вот в чём.
Разве любой силы внешние интриги открытых врагов и «заклятых друзей», любые деструктивные вредительские лозунги привели бы к смуте и последовавшему за ней поражению, не будь в стране большой массы простых людей, долгие годы наблюдавших за своим правящим классом и по-настоящему своим его никак не считавших? Наверное, нет.
Большевиков по сию пору обвиняют в том, что в ходе Первой мировой они были единственной российской общественно-политической силой, выдвинувшей лозунг поражения своего правительства. Обвинение бесспорно, как и «запломбированный вагон» — это просто факт, даже без оценок. И лозунг, что греха таить, одиозный, игравший на руку врагу вне зависимости от наличия или отсутствия прямых связей между врагом и его, лозунга, авторами. Но давайте, вновь положа руку на сердце, ответим честно на простой вопрос. Разве любой силы внешние интриги открытых врагов и «заклятых друзей», любые деструктивные вредительские лозунги привели бы к смуте и последовавшему за ней поражению, не будь в стране большой массы простых людей, долгие годы наблюдавших за своим правящим классом и по-настоящему своим его никак не считавших? Наверное, нет. И в этом грозное эхо событий столетней давности, долетевшее до наших дней и приобретшее новую актуальность.
Станислав СМАГИН
