Интервью Алена де Бенуа от 27 июня 2024 г.
Ален де Бенуа — французский писатель и мыслитель, одна из ведущих фигур европейского движения «Новые правые». Бенуа написал много важных работ, особенно по вопросам идентичности, культуры и национализма. Недавно де Бенуа дал интервью в Турции (его первое интервью в этой стране). В нём он рассказал о консервативной революции, правом грамшизме и многих других темах.
— Что вы думаете о концепции «консервативной революции»? Что сегодня означает консервативная революция? Как французский интеллектуал, Вы испытываете особый интерес к немецким интеллектуалам прошлого века: Фридриху Ницше, Карлу Шмитту и Эрнсту Юнгеру. Давайте начнём с Вашего интереса к консервативной революции и консервативным революционным интеллектуалам.
—Выражение «консервативная революция», очевидно, звучит как оксюморон, противоречие в терминах. Но это совсем не так. Когда вам приходится совершить радикальные изменения, чтобы сохранить то, что вы хотите сохранить, подход автоматически становится революционным. Если мы, например, подумаем, что для сохранения экосистем необходимо положить конец капиталистической системе, которая несёт главную ответственность за загрязнение окружающей среды и экологический ущерб, мы сразу же сможем оценить масштаб изменений. Многих авторов (и не только в Германии) называют консервативными революционерами, начиная с Гегеля, Вальтера Беньямина и Густава Ландауэра.
Следует также помнить: то, что мы сейчас называем немецкой консервативной революцией, никогда не было самоописанием. Этот термин был придуман швейцарско-немецким эссеистом Армином Молером в известной диссертации, опубликованной в 1951 году, для обозначения нескольких сотен авторов и теоретиков, которые во времена Веймарской республики отличались как от традиционных правых, так и от национал-социализма. Молер выделил несколько различных течений внутри консервативной революции, основными из которых были молодые консерваторы, национал-революционеры и представители движения фёлькише.
— Вы ищете правую культурную революцию против левой культурной гегемонии. Мы знаем, что вас интересуют интеллектуалы, такие как Шмитт и Юнгер, а также интеллектуалы-марксисты, такие как Антонио Грамши. Вы даже называете себя «правым грамшистом». Чему правые интеллектуалы научились у Грамши? Почему культурная гегемония так важна? В данном контексте, что означает понятие «метаполитика», ваше собственное понятие?
— Антонио Грамши, один из лидеров Коммунистической партии Италии, был первым, кто выдвинул тезис о том, что никакая политическая революция невозможна, пока умы не будут проникнуты ценностями, темами и «мифами», передаваемыми сторонниками этой революции. Другими словами, он утверждал, что культурная революция является непременным условием любой политической революции, и поручил эту задачу тем, кого он называл «органическими интеллектуалами». Классическим примером является Французская революция 1789 года, которая, вероятно, была бы невозможна, если бы элиты того времени не были сначала склонены на сторону новых идей философией Просвещения. Аналогично можно сказать, что Ленин впервые стал возможен благодаря Марксу.
Понятие «метаполитики», которое часто понимают неправильно, относится прежде всего к работе «органических интеллектуалов». Метаполитика — это то, что лежит за пределами повседневной политики: в определенные периоды важнее посвятить себя работе над идеями, культурным и теоретическим усилиям, чем предпринимать преждевременные политические авантюры, обречённые на провал.
«Грамшизм» не обязательно относится к определённому направлению общественной мысли. Чёткое осознание того, что культура не является чем-то второстепенным по отношению к политическим действиям, может быть принято во всех кругах. Именно в этом смысле я мог говорить о «правом грамшизме».
Я бы добавил: на рубеже 1970-х годов я осознал, что мы находимся в процессе изменения мира, и что в результате концепции и теории предыдущих лет всё больше устаревают. Великий цикл современности, казалось, подходил к концу, тогда как будущий мир всё ещё был весьма неопределённым. Я пришёл к выводу, что нам нужно начинать с нуля и строить интеллектуальную доктрину, не беспокоясь о происхождении её компонентов. Для меня не существует правых и левых идей, но, прежде всего, есть правильные и неправильные идеи.
Май 1968 года, несомненно, стал переломным моментом, но и переоценивать его не следует. Прежде всего, мы должны осознать, что в мае 68-го возникли два течения, которые в то время были связаны, но на самом деле были очень чужды друг другу. С одной стороны, были искренние революционеры, желавшие вырваться из общества спектакля, теоретизированного Ги Дебором и позднее Жаном Бодрийяром, и положить конец логике прибыли, а с другой – либералы-либертарианцы, которые хотел найти «пляж под булыжником» в чисто гедонистическом смысле. Представители этого направления быстро осознали, что капиталистическая система и идеология прав человека лучше всего подходят для достижения неограниченной свободы и «революции желания».
С этой точки зрения я бы не сказал, что мы всё ещё живём в условиях культурной гегемонии, созданной маем 68-го; скорее, мы переживаем господство доминирующей идеологии, основанной на антропологии либерального типа, в которой сплотились многие из бывших участников мая 68-го. Нет ничего неизбежного в неоспоримой гегемонии этой доминирующей идеологии, двумя основными векторами которой являются идеология прогресса и идеология прав человека.
Что касается приведённого Вами аргумента («правые управляют государством, а мы управляем культурой»), то он мне кажется крайне лицемерным, и именно это Грамши помогает нам понять: тот, кто управляет культурой, всегда в конечном счете доминирует над государством. Доказательством является то, что те, кто сегодня управляет государством, сами находятся под влиянием и манипулированием доминирующей идеологии, которая также царит в средствах массовой информации и редакционных кругах культурного сектора. Как ясно видел Маркс, эта доминирующая идеология также всегда находится на службе правящего класса.
— В процессе глобализации кажется, что различие между правыми и левыми уже не так сильно, как раньше, и его недостаточно для определения конфликтов на политической арене. Как мы можем охарактеризовать политическую напряжённость XXI века? На основе каких фундаментальных противоречий расходятся страны и мир? На ваш взгляд, сохраняются ли различия между левыми и правыми? Стала ли сегодняшняя политика, по сути, культурной войной?
— То, что называют «популизмом», часто в чисто полемической форме, является одним из наиболее характерных явлений политического переустройства, о котором я уже упоминал. (Следует также обсудить возникновение «нелиберальных демократий»). Но не заблуждайтесь: популистской идеологии не существует, поскольку популизм – это прежде всего стиль, а этот стиль может обслуживать самые разные системы и доктрины. Что характеризует популизм в своих лучших проявлениях, так это чёткое различие, которое он допускает между демократией и либерализмом.
В то время, когда все либеральные демократии в той или иной степени находятся в кризисе, пришло время признать, что существует фундаментальная несовместимость между либерализмом и демократией. Демократия основана на народном суверенитете и различении между гражданами и негражданами. Либерализм анализирует общества с точки зрения методологического индивидуализма, то есть он видит только совокупности индивидов. С либеральной точки зрения, народы, нации, культуры не существуют как таковые («общества не существует», — говорила Маргарет Тэтчер). Либерализм ожидает, что государство будет гарантировать индивидуальные права, не осознавая коллективного измерения свобод. Это также обусловливает осуществление демократии путём отвержения любых демократических решений, которые противоречат идеологии прав человека.
Уподобление популизма «крайне правым» (понятие, которое ещё ждёт точного определения) несерьёзно. Когда кто-то называет требования большинства граждан «экстремистскими», он в конечном итоге узаконивает экстремизм. Поступая таким образом, мы не позволяем себе подвергать сомнению глубинные причины роста популизма.
Ещё слишком рано подводить итоги популистских режимов, возникших в последние годы. У некоторых дела идут очень хорошо. Другие начали разочаровывать свой электорат, идя на компромисс с системой, как мы сейчас видим в Италии (но правительство Джорджии Мелони представляет собой скорее простой либеральный консерватизм, нежели настоящий популизм). Но нам не хватает необходимой перспективы, чтобы вынести глобальное суждение.
Мы ещё не подошли к концу либеральной и «западнической» гегемонии, но быстро приближаемся к ней. То, что произойдёт во Франции, Германии, Испании и Италии в ближайшие десять-пятнадцать лет, безусловно, будет иметь решающее значение. Уже ясно, что мы вступили в период междуцарствия, то есть в переходный период. Характерной чертой переходных периодов является то, что все институты переживают общий кризис. Растущий разрыв между «высшим классом» и народными классами связан с сокращением среднего класса, социальными страданиями из-за политической, экономической и культурной незащищённости большинства, с угрозами, создаваемыми распространением нестабильности и ухудшением небезопасности. Всё это только усугубляет кризис.
Не вызывает сомнений то, что мы вступаем в период большой нестабильности. Возможны самые разнообразные сценарии. Освальд Шпенглер говорил о «годах решения».
Перевод с английского Максима Медоварова
