Меня давно тревожит фигура Ельцина. По большому счёту, конечно, с тех пор, когда работники предприятий получали зарплату продукцией, армия и флот находились на грани окончательной деградации, когда от души потешался Мой Друг Билл (Клинтон), когда Борис Николаевич лихо дирижировал оркестром… Но такие вещи, хочешь или не хочешь, забываются, стираются в памяти, теряют остроту.
С некоторых же пор кажется, что Ельцин – не просто политик, покинувший Кремль больше двадцати лет назад. Он – что-то вроде тени, нависающей над российской жизнью…
Но не о роли Бориса Николаевича в развале Советского Союза пойдёт речь. Скорее – о развале советского человека.
Некоторое время тому назад в Екатеринбурге появился Ельцин-центр, который, если вдуматься, заслуживает внимания не тем, что в нём присутствует, а тем, что в нём отсутствует. Если говорить о музее, в нём либо попросту нет самого главного, либо оно упоминается по минимуму. И это то, о чём говорится здесь в первом абзаце. Но не только.
Несколько лет назад в Екатеринбурге появился Ельцин-центр, который, если вдуматься, заслуживает внимания не тем, что в нём присутствует, а тем, что в нём отсутствует.
Масштабный проект предназначен увековечить благородную роль видного уральца и его реформ. От памятника Ленину, одного из главных советских символов, в самом центре бывшего Свердловска, вдоль берега Исети тянется улица Бориса Ельцина, чтобы привести к стеле Бориса Ельцина и одноименному центру. Наличие в городе этого портала в иную реальность (по остроумному замечанию комментатора в известной социальной сети) как бы говорит: из Екатеринбурга пришла в Россию демократия-то…
«Родина Российской демократии, если уж на то пошло, Новгород Великий – считает екатеринбургский историк Сергей Беляков. – В Екатеринбурге сильны либерально-западнические настроения, но в Москве и Петербурге они сильнее, насколько я знаю. Либерализм и демократия не всегда связаны. Что до демократии, то трудно сказать, какая форма демократии может подойти современной России. Власть Ельцина была достаточно авторитарной, хотя в его правление и в самом деле существовали сильные демократические институты. Оппозиционная Госдума. Совет Федерации, сформированный из выбранных народом губернаторов. За всех не поручусь, но для меня Ельцин никак не символ демократии. Равно как и Ельцин-центр. Там интересный музей, библиотека, есть попытка превратить его в научный центр. Но не знаю, была ли необходимость тратить колоссальные средства на его строительство».
Замечаю, что иначе ведь сложно увековечить имя и достижения великого человека. «А кто сказал, что Ельцин – великий человек? – удивляется живущий в Екатеринбурге историк. – Я в его величии очень сомневаюсь. Хотя полагаю, что истинную оценку его деятельности давать рано. Слишком мало времени прошло. Возможно, со временем и я буду относиться к нему иначе».
Действительно, мне, помнящему бурлящую митингами в поддержку Ельцина Москву, наблюдавшего подобные волнения по другим поводам, в том числе – и самые свежие, кажется очень полезным совершать «путешествия во времени». Помню, орали мы под памятником Юрию Долгорукому «Ельцин! Ельцин!», а на верхних этажах мэрии Москвы (тогда – Мосгорисполкома) подрагивали оконные занавески, какие-то высокопоставленные (нам казалось) люди разглядывали осмелевший народец и что-то там себе кумекали…
Мне, помнящему бурлящую митингами в поддержку Ельцина Москву, наблюдавшего подобные волнения по другим поводам, в том числе – и самые свежие, кажется очень полезным совершать «путешествия во времени».
Один пожилой (так по молодости казалось) дядька заметил в том духе, что орём мы только потому, что нам разрешили. Представьте себе, многие вполне взрослые граждане в той толпе, кажется, искренне полагали, что ор наш утробный под стенами Мосгорисполкома происходит главным образом от того, что «терпеть уже стало невозможно». Честно говоря, к стыду своему, скандировал я тогда вместе со своими однокурсниками, такими же наивными энтузиастами, совершенно не разобравшись в политической конъюнктуре. Это было, что называется, прикольно. Мы так проводили время после занятий. Могли пойти в кино, шляться по Арбату, но предпочли акцию протеста, это было тогда новое модное, недавно появившееся в столицах, развлечение.
«Вообще говоря, меня очень удивляли совершенно нищие люди, обедневшие как раз в годы его реформ, которые с благоговением относились к нему в девяностых, – замечает Сергей Беляков. – Людей, которые сделали карьеру при Ельцине, разбогатели, начали летать за границу, я понимаю. А таких бескорыстных любителей власти – нет. Но таких было немало ещё в первой половине 1990-х. Сейчас само имя Ельцина часто встречают с матом. Боюсь, среди этих людей есть те, кто в девяностых за него голосовал. Сейчас чаще вспоминают две чеченские войны, разрушение промышленности, бедность, неплатежи, скрытую безработицу (люди ходили на заводы, месяцами не получая зарплаты). В последние годы похвалы Ельцину в Екатеринбурге я встречал только в стенах Ельцин-центра, и хвалили его люди, от реформ не пострадавшие. А вот в 1990-х это был настоящий парадокс. Может быть, свою роль сыграла и такая гордость: наш человек, уралец, стал президентом России. Один из местных лозунгов 1996 года: “Голосуй за земляка!”».
Как и почему молодой человек становится протестантом? Очень часто – случайно и потому что привлекает «новизна». В конце восьмидесятых я был первокурсником московского вуза. Слышал про несанкционированные митинги Демократического союза на Пушкинской площади, про Новодворскую, с интересом прочитал что-то разоблачающее советский строй в коротичевском «Огоньке». А в марте, кажется, 1989-го, проходя мимо входа в редакцию газеты «Московские новости», уловив крамольные фразы, остановился послушать… Возле вывешиваемых на специальных стендах газет обосновался в те годы разудалый московский гайд-парк. Находящийся в опале Ельцин служил там главным символом будущего рая.
Ельцин, будучи героем, конечно, не каким-то там облегчённым, а как раз реально мрачным и тяжёлым, во многом – со знаком минус, подарил нам всем в той стране, при той государственной системе, провалившей идеологическую работу с молодёжью, иллюзию приятного безболезненного героизма.
Опала то была, конечно, очень странная, ведь Борис Николаевич занимал пост первого заместителя председателя Госстроя СССР, то есть был министром. Находился который, к слову, в том здании, где сейчас Совет Федерации.
Помню, на митинге в поддержку Ельцина в одном из вузов какие-то тётки поинтересовались здоровьем главного оратора. Борис Николаевич ответил им в том духе, что сердце пошаливает, но, спасибо, держимся. Человечинка такая… Позднее выяснилось: выступления такие не без режиссуры проходили; если коротко – тётки не сами по себе были, тётки из команды были. И вопросы задавались «правильные».
Нет ли, думается мне теперь, такой вот какой-то «режиссуры» и в Ельцин-центре? Ведь неспроста возвели громаду, электричества потребляемого которой хватило бы на освещение довольно большого города…
Автор популярного романа «Петровы в гриппе и вокруг него» Алексей Сальников в своей книге, можно сказать, с любовью описал самые разные уголки Екатеринбурга. Читая эту прозу, веришь: этот город – пространство, где миф и реальность пересекаются. Тем более интересно, что думает прозаик о когда-то реальном, а сегодня почти мифическом первом президенте Российской Федерации.
Поколения тех, кому тридцать-сорок и даже пятьдесят, тем более – молодёжь, довольно благодушно взирают на фигуру Ельцина. Многие яростные его критики давно ушли в мир иной.
«Ельцин меня вполне устраивал, – говорит екатеринбургский писатель. – Может, потому что мне тогда было двадцать лет. С другой стороны, был расстрел парламента, и, видимо, именно тогда эта дорожка повернула явно не туда. Но всё равно, дышалось как-то легче, хотя это и была общемировая тенденция. В любом случае, и Ельцин, и Ельцин-центр – два таких символа Екатеринбурга, которыми не то что гордишься, они тесно связаны с городом и областью, не хочется, чтобы Ельцина забывали, а Ельцин-центр забрасывали краской, или закрывали».
Интересуюсь: «Борис Николаевич у жителей Урала ассоциируется с уральским характером (мне кажется, в этом наборе черт напористость – на первом месте). Если его любят, то во многом за то, что он “такой же”?»
«Напористость? – удивляется Алексей. – Скорее, упрямство в стремлении пережить очередное правительство, которое творит то одно, то другое. Но это общероссийская черта. Возможно, некий фатализм, связанный с погодой, уральцам свойственный. Снег в июле? Да и хрен с ним, и не такое видали, живём дальше. Ну и проекция такого отношения на всё остальные сферы жизни».
В Ельцин-центре желающие, случается, записывают видеообращения о своём понимании свободы слова, к примеру. (На площадях, превышающих метраж Зимнего дворца, проходит немало, в том числе – странных, мероприятий.) Интересуюсь у Сальникова, верит ли он в то, что в нашем бренном мире этот идеал в принципе достижим.
«В какой-то момент он был не только достижим, а даже достигнут, – говорит писатель. – А сейчас даже и не знаешь, в какую сторону броситься, оскорблённым несть числа. Сейчас можно стоять, молчать, и всё равно кого-то оскорблять самим фактом своего существования».
Об униженных ельцинской властью гражданах Советского Союза, которым тогда было за сорок, честно трудившихся, в массе своей уже не способных переориентироваться на ценности и реалии рынка, я бы вспоминал чаще…
Помню, забрёл в Госстрой с вопросом, как бы пособить опальному борцу за народное счастье. Выдали стопку каких-то афишек – наглядная агитация. По бывшей Пушкинской улице, а ныне Большой Дмитровке, до одноименной площади – минут десять ходу, не больше. Пришёл на гайд-парк возле «Московских новостей» с этой стопкой, и ту за шесть секунд с благодарностью расхватали. Благодарили, радостно куда-то несли потом эти афишки с лицом Ельцина, который скоро повёл их в капиталистическое будущее. Я даже немного героем себя почувствовал под взглядами благодарных обитателей гайд-парка. Конечно, в версии super light героем.
Может быть, и про это говорит писатель Алексей Сальников? Ельцин, будучи героем, конечно, не каким-то там облегчённым, а как раз реально мрачным и тяжёлым, во многом – со знаком минус, подарил нам всем в той стране, при той государственной системе, провалившей идеологическую работу с молодёжью, иллюзию приятного безболезненного героизма. Только продлилось это парение, как известно, недолго. Размеру студенческой стипухи, которой в 1989 году было достаточно для однообразного, но калорийного питания, в 1992-м можно было только поражаться: ни на что большее это пособие уже не годилось.
«К музею у меня такие же вопросы, как и у Никиты Михалкова – делится своим мнением искусствовед, житель Екатеринбурга Антон Айнутдинов. – Почему там ничего нет об учителях, врачах, рабочих девяностых. Это не заметить невозможно. Хотя молодые люди об этом не задумываются – они родились уже в другое время. А девяностые – это время моего детства, и я их хорошо помню. Поэтому вижу те же перегибы, что и люди более старшего поколения. Сам Ельцин для меня – ни положительный, ни отрицательный герой».
Если наше общество хотя бы отчасти уважает память о той трагедии – трагедии брошенных в костёр перемен советских людей, если оно чувствует перекос, несправедливость, – не мешало бы ему в роскошную ельцинскую экспозицию привнести толику сожаления и рефлексии.
Как бы там ни было, поколения тех, кому тридцать-сорок и даже пятьдесят, тем более – молодёжь, довольно благодушно взирают на фигуру Ельцина. Многие яростные его критики давно ушли в мир иной. У другой части его критиков – негодование с годами ослабло, а то и прошло. Если спросить восьмидесятилетнего конструктора на пенсии, что тот про Ельцина думает, он лишь махнёт рукой и вспомнит, что ему пора принимать лекарство.
Следующие же поколения будут воспринимать Ельцина исключительно через призму гламура Ельцин-центра. (А для чего ж тот построили-то?) Они будут подкрепляться в его стенах хорошим капучино и свежими круассанами, невольно ассоциируя их вкус и калории с радужностью реформ ельцинской команды. А тень Ельцина при этом не уйдёт. Вот такой парадокс. Возможно, даже и сгустится.
Стоит ли жалеть разочаровавшуюся молодёжь конца восьмидесятых? Вряд ли. Не «борьба с привилегиями», так что-то другое разочаровало бы. В конце концов, это разочарование – и результат собственной глупости советской тогда молодёжи. А вот об униженных ельцинской властью гражданах Советского Союза, которым тогда было за сорок, честно трудившихся, в массе своей уже не способных переориентироваться на ценности и реалии рынка, не понимавших, как и что с этой приватизацией, – о сотрудниках научно-исследовательских институтов и заводских конструкторских бюро, о школьных учителях, о вузовских преподавателях, о врачах, о библиотекарях, о высококвалифицированных рабочих, о механизаторах – я бы вспоминал чаще. Имен и фамилий тех, кто годами ходил на работу, получая там символические копейки, кормясь со своих огородов, удивляясь тому, что удаётся выживать, мало кто помнит. Даже и в целом они, в отличие от Ельцина, не удостоились крупнобюджетного увековечения. О них, словно, по сути, об истреблённых могиканах, постарались забыть. А о них важно помнить. Появление хипстерского культурного центра имени Ельцина – это как раз очень серьёзный повод для такого очередного воспоминания.
Если наше общество хотя бы отчасти уважает память о той трагедии – трагедии брошенных в костёр перемен советских людей, если оно чувствует перекос, несправедливость, – не мешало бы ему в роскошную ельцинскую экспозицию привнести толику сожаления и рефлексии. Вряд ли тень Ельцина от этого превратится в его свет, но от такого раскаяния – хотя бы немного отступит.
