Блокадница Тамара Константиновна Томилина (в девичестве – Мосягина) не дожила до 75-летия со дня полного освобождения Ленинграда от нацистской блокады всего несколько дней. Она умерла в январе 2019 года в 86 лет. Она была простой русской рабочей женщиной. Всю жизнь она проработала на Сестрорецком инструментальном заводе имени Семёна Воскова (основанный ещё Петром I Сестрорецкий оружейный завод), который после развала СССР постигла участь многих российских заводов и предприятий — его закрыли.
Девочкой Тамара Томилина три года прожила в блокадном Ленинграде. Благодаря ей выжила её младшая сестра. Она воспитала сына, а потом — внука. Была хорошей женой. Словом, Тамара Константиновна Томилина и такие же рабочие женщины, как она, наряду с Сергеем Королёвым, Юрием Гагариным и Валерием Харламовым, определяли лицо и суть государства под названием «СССР». Только о Томилиной – типичной женщине советской эпохи – вряд ли кто-нибудь снимет фильм. А жаль.
— Вы родились в декабре 1932 года. Значит, вам было девять лет, когда началась война…
— Да, верно, десятый год шёл. Что я пережила! Это не дай Бог… Нас, детей, у мамы было четверо: три девочки и мальчик, наш братишка Саша. Вначале у нас умерла сестрёнка, мы остались втроём: я, Рая и Саша. Потом Саша умер, летом. Трупы возили на Пискарёвку: все трупы, которые подбирали в Ленинграде, — все туда увозили. И от завода «Арсенал» мать послали работать на кладбище – зарывать трупы. Там давали военный паёк, кашку давали, хлеб. И вот она там работала. Если бы не это кладбище, дополнительный паёк, мы бы не выжили. Надо было нас кормить. Вот она утром уходит работать, а я к обеду иду туда, на Пискарёвку, пешком. Я так боялась ходить! Кругом трупы. Я шла, оглядываясь — боялась, что сейчас встанет сейчас кто-нибудь из мертвецов и даст по башке. За котелком ходила, кашу давали. Я вот этот котелок принесу и ребят покормлю.
— Ваша мать сама кашу не ела, вам отдавала?
— Да. На неё было покушение. Мама была не худенькой женщиной. Когда она возвращалась домой с работы, на неё с топорами напали людоеды. Хорошо, сосед её спас. Да, людоедство было… Как вспомню — ужас один. Сосед съел свою дочку, сына и жену. Потом завёл патефон и стал танцевать, плясать. Наелся, сыт. У него глаза сделались – ненормальные, выпуклые такие. Но вскоре его обнаружили и расстреляли. На рынке столько котлет было из человечьего мяса — на рынке возле «Гиганта». Ужас один…
— А милиция что делала?
— Милиция их всех расстреливала. Много вредителей было. Сколько немцев у нас там падало, на Антоновскую (Антоновская улица — улица в Калининском районе Санкт-Петербурга; проходит от Замшиной улицы в сторону Пискарёвского проспекта — прим. ред.). Наши же сбивали немецкие самолёты. Лётчики выпрыгивали с парашютом. Когда поймают, а когда не поймают. И они скрывались. В нашем районе тогда были одни деревянные дома…
— А что делала милиция с теми, кто на рынке продавал котлеты? Ведь такой товар не мог не вызывать подозрения в блокадном городе?
— Забирали. А что толку! Всяко люди устраивались. Но пьяных не было. По-разному люди себя вели. У нас, у деда, были две собаки охотничьи. Он был охотником. Сколько бабушка ни плакала, ни ругалась, ни говорила: «Отдай ты собак! Пусть люди их съедят». Их же ели. А он — ни в какую! И делил с собаками свой паёк. Долго он не протянул. Сам голодный, собаки тоже. Однажды ночью просыпаемся. Он — на полу. Мы все собрались. Умирая, дед просил хлеба. А хлеба не было! По карточке 125 граммов хлеба получали, больше ничего. А сейчас хлеб на земле валяется… Дед умер, и мы его с мамой на Пискарёвку увезли. Похоронили в ту могилу, что третья от входа. А собаки подохли сразу. Орали, выли перед смертью. Забрали их. Сосед пришёл и попросил: «Отдайте нам». Мы их есть не стали.
— А почему?
— Ты что, своих собак есть будешь? Дед любил своих собак и за них погиб. Мы с двоюродным братом, Сашкой, ходили на Бадаевские склады, которые разбомбили в 41-м. Там неприкосновенный запас был, и мы собирали, что находили в песке — печенье да всякую дрянь, мыли и ели. Мы же голодные были. А как раз немец стал бомбить. И Сашке полпопы оторвало. Он меня накрыл. Он на год старше меня был. Мы пришли домой, и его в госпиталь отправили, а меня отлупила мать — мол, зачем туда пошли. Вот так и жили. Наверх ходили фугаски гасить. На чердаках сидели. Туда со школы нас посылали.
— Магазины не работали?
— В магазинах ничего не было. За хлебом стояли, за 125 граммами, в очереди. Утром вставали и в очередь… Мёрзли очень. Хорошо печки у дедки были сделаны. У него и дрова заготовлены были. Так бы мы не пережили.
— Мне бабушка рассказывала, что они в блокаду делали студень, вываривая ремни, или из клея…
— Да, студень из кожи варили. Дед до войны охотился на зайцев, а шкуры их вешал и сушил. А Сашка такой проходимец был! Он нашёл паяльную лампу. Снимет шерсть, я замочу шкуры, и мы варили эти шкуры. Потом студень ели. Взрослые не ели, а мы ели.
— Как быстро человек привыкает к такой жизни? Вначале, я думаю, он испытывает шок. Но если люди живут так не один месяц, а несколько лет, значит, как-то они адаптируются?
— Вы знаете, я вам сейчас расскажу про себя. Рядом дома были каменные, и их разбомбили. Эти дома повыше были, чем наш, и очень много было трупов. Их вытаскивали, накрывали простынями… целые семьи. И вот когда приехали в Новосибирск, в эвакуацию, я не могла под белой простынёй спать. Мне всё вспоминалась та бомбёжка. Это очень действовало, все эти трупы. Идёшь по улице – человек лежит — видно, зарубили людоеды. Или идёт человек, нет сил у него, он падает и умирает. А потом мы никакого внимания на трупы уже не обращали. Лежит человек и лежит.
После дедушки у нас бабушка умерла. Тогда страшно было. У неё цинга началась. Вы знаете, что такое цинга? У неё мясо отпадало, кожа… Всё! Гниёт человек. Она такой страшной стала! Она умерла, а мы её ни помыть, ни одеть не могли. Просто в простыню завернули, зашили и на Пискарёвку отвезли. Цинга эта поражала, потому что не было ни лука, ничего.
— А двоюродного брата вашего вылечили от ранения?
— От ранения — да. Он умер не от этого. Он с голоду стал есть соль и водой запивать. И он сразу полысел. Лысый стал, распух и умер вот от этого. В 43-м это уже было. Когда человек ест соль и воду, у него внутри всё разлагается. И человек умирает.
— Мне бабушка рассказывала, что летом было попроще. Собирали травы, крапивный суп варили…
— Лебеду ели, какая травка есть, всё варили. Один раз Сашка принёс, наверное, кошку. Наверное, мы кошку съели. Никто не ел, мы ели. Я туда лаврушку, перчик положила… вроде вкусно пахло.
— А нашествие крыс? Потом же в Ленинград даже специально кошек завозили, чтобы они крыс переловили.
— Котов ни одного не было, собак тоже. А крыс много было. Трупы же валялись. Они их жрали. Много у них было всего. Вон на Пискарёвке сколько лежало. Никто не знает. Я знаю!
— А какой смысл был вас эвакуировать после снятия блокады?
— В 1943-м немцы наш дом разбомбили, он сгорел, он же деревянный был. Мы в бомбоубежище, в чём были, ушли, с тем и остались. Полотенце, трусики и всё. Нас поселили в кинотеатр «Гигант». В вестибюль, мы жили там, месяца три-четыре. На полу, как свиньи, спали. Ничего у нас не было. Ни одеяла, ни подушек — ничего. Только что на себе одето было. Всё пропало, вся обстановка, всё сгорело.
Эвакуировали на баржах, через Ладогу. Немцы кругом ещё были. Всё обложено. Мы с сестрёнкой Райкой бегали по берегу и увидели домик, а в домике дядю Палю — мужа маминой сестры, бывшего летчика. Он спрашивает: «А ты чего, Тамарка, здесь?» — «Как чего? Мы уезжаем в Новосибирск». — «На чём вы едете?» — «На барже». Он нашёл маму, поздоровался. «Подожди, — говорит — я вас сейчас отвезу». И он на катере нас перевёз, перебросил туда, где эшелоны стояли. Нас встречали, кормили там. Вот он нас перевёз, а на той барже, на которой мы должны были плыть, все погибли. Немцы потопили эту баржу. Что там было – ужас один. Рыбы огромные на берегу лежали, трупами отожравшиеся. Что на этой Ладоге было! Ужас один…
Беседовал Дмитрий ЖВАНИЯ
