Современные отечественные идеологи до сих пор ломают копья в поисках русской идеи, ищут для страны опору на собственные силы. А ведь такой идеей может стать феномен старообрядчества. Тем более, что сотни тысяч староверов никуда не делись — они и сейчас живут в разных уголках России, оставаясь ревнителями древнего благочестия с XVII века.
В конце 2020 года широкая общественность почти не заметила большой юбилей: 5 декабря исполнилось 400 лет со дня рождения протопопа Аввакума Петрова — самого известного из деятелей старообрядчества, замечательного писателя и мученика за веру. До сих пор жизнь староверов окружена кривотолками и не слишком занимает кого-либо, кроме них самих. Хотя именно эти люди бережно сохранили прежнюю, настоящую Россию, от которой в современном обществе за три с половиной века бесконечных заимствований почти ничего не осталось.
В отличие от РПЦ, старообрядцы придерживаются более древней традиции русского православия, зафиксированной ещё в Стоглавом соборе 1551 года (Стоглав). Сегодня обрядовые различия кажутся минимальными, но для человека XVII века изменение священных текстов или слов молитвы были настоящим святотатством. Фактически реформы патриарха Никона стали тестом на конформизм, и единственные, кто его выдержал — старообрядцы.
Даже серьёзные историки, которые изучают раскол, нередко упускают из виду, что он был не только и даже не столько религиозным. Губительные и вредительские никоновские «реформы» нарушили симфонию Церкви и государства, а массовые казни старообрядцев стали зловещим прологом петровского глумления над православием в виде издевательских «всешутейших и всепьянейших соборов» спустя полвека. Многое из тех «соборов» сегодня не позволили бы себе даже Pussy Riot.
Именно в расколе следует искать корни упразднения патриаршества 300 лет назад — в январе 1721 года. И даже больше — большевистскую расправу над всеми православными в ХХ веке, когда государство безбожников расстреливало уже никонианских священников и взрывало церкви так же, как за триста лет до того преследовало и убивало староверов. А сжигают живых людей в срубах или ставят к стенке, ссылают в Пустозерск или Магадан — не суть важные детали.
На протяжении десятков и даже сотен лет государственная пропаганда Романовых создавала негативный образ раскольника как человека дремучего и отсталого, мешающего прогрессу. При этом как-то упускалось, что на протяжении всего XVIII века большинство русских людей оставалось старообрядцами. Практически всё казачество, львиная доля купечества и огромные массы крестьян никонианами становиться совсем не спешили.
Более того, и в XIX веке порядка 70 процентов всего частного капитала в России оставалось в руках старообрядцев, к которым относились Кузнецовы, Рябушинские, Морозовы и ещё десятки семей знаменитых предпринимателей и промышленников. При этом Российская империя продолжала дискриминацию старообрядцев, как и всех прочих религиозных меньшинств, вплоть до 1905 года. На протяжении двух с половиной столетий староверы не могли свободно молиться, креститься, заключать браки в собственной стране. «На своём поле как подпольщики», — как тут не вспомнить!
Получается, вопреки преследованиям, модель жизни староверческих общин не просто оставила за собой право на существование, не только продемонстрировала свою конкурентоспособность в условиях развивающегося российского капитализма второй половины XIX века, но ещё и явно выигрывала у никониан. Тем самым подтвердив, что одними из самых удачливых капиталистов в разных странах и на всех континентах остаются представители гонимых религиозных общин.
Проведём смелую параллель. В известной работе «Протестантская этика и дух капитализма» Макс Вебер говорит о протестанстве как о максимально соответствующей духу Нового времени конфессии. В России же такими «протестантами», как ни странно, стали как раз консервативные староверы. И несмотря на все религиозные различия, общее между этими двумя феноменами прослеживается: честность, закрытость общин, аскетизм быта.
Можно сравнить староверов России и конкретно с английскими пуританами, которые тоже противопоставляли свою христианскую мораль выродившейся и погрязшей в разврате официальной церкви. Жёсткая борьба государственной власти с независимыми и абсолютно убеждёнными в своей правоте общинами в Туманном Альбионе и Московии также имела много общего.
Интересно, что упёртость старообрядцев позволила им сохранить не только капиталы, но и гораздо более существенное — русскую культуру. Особенно важно, что это удаётся им даже за границей: деревни староверов на Аляске, в Бразилии и Аргентине, зачастую основанные задолго до 1917 года, мало чем отличаются от поселений в Нижегородской или Костромской области. Только вокруг не сойки на ёлках сидят, а обезьяны по пальмам прыгают. А так — и вера, и язык, и традиции точно такие же, как в старой России.
Это разительно контрастирует с потомками белоэмигрантов, уехавших из страны сто лет назад. Увы, их внуки и правнуки, живущие во Франции, Британии или Бельгии нередко вообще не говорят по-русски, смешались с местным населением и о своей русскости вспоминают разве что на камеру документальных фильмов. Хотя, казалось бы, представители элиты, интеллигенции должны хранить национальную культуру лучше, чем простые мужики, которые пашут землю так же, как их деды и прадеды.
Можно ли назвать старообрядчество разновидностью русской консервативной идеи, а самих старообрядцев — консерваторами? Автор этих строк считает, что можно, хотя герои колонки изрядно отличаются от тех, кого мы привычно называем отечественными консерваторами: в XIX веке: Сергея Уварова, Фёдора Тютчева и Константина Леонтьева; в ХХ веке — ещё более широкий спектр от Павла Флоренского и столь любимого действующим президентом Ивана Ильина до сменовеховцев и евразийцев.
Во-первых, в отличие от всех вышеназванных мыслителей, староверы — не консерваторы-теоретики, а консерваторы-практики. Это не кабинетные философы, а живая народная традиция христианского быта, прямо идущая с 988 года, с опорой на сформировавшиеся за века обряды и устои. Старообрядцам не надо ничего придумывать — надо знать, как было раньше, и максимально соответствовать этому. Это ли не подлинный консерватизм?
А во-вторых (и, пожалуй, в-главных), история раскола — живой пример того, что консерватизм совсем не обязательно должен быть казённым. Вся жизнь Аввакума и его последователей показала, что народ в России может и должен сопротивляться «главному европейцу» в стране, если тот навязывает народу чуждые, вредные или попросту ненужные вещи. Такой консерватизм — настоящий, и власть до сих пор боится его гораздо больше, чем потешных либералов и карманных «борцов с коррупцией».
В каком-то смысле такой народный консерватизм смыкается с типичным для русских анархизмом. Традиция определяет весь образ жизни старовера, но отношение к официальной власти с его стороны, как правило, остаётся весьма критическим. Петра I старообрядцы прямо называли Антихристом, да и сегодня в своих взаимоотношениях с государством руководствуются евангельской фразой «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых».
При этом не секрет, что на рубеже XIX-XX веков некоторые старообрядческие купцы-миллионщики помогали финансами большевикам, эсерам и другим революционерам. И вряд ли дело только в старых счётах с Романовыми — скорее идеи подлинного народовластия и правда были ближе этим купцам, чем отошедшая от истинного христианства и предавшая веру предков империя.
После реабилитации в российской недоконституции 1905 года старообрядцы впервые за два с половиной столетия получили возможность свободно вести религиозную жизнь — например, строить храмы. Именно тогда в Петербурге появился первый легальный и официальный старообрядческий храм на Тверской улице, дом 8. Но, как мы знаем, было уже поздно.
Сегодня в каждой общине чётко разделяют отношение к государству и отношение к Родине. Россию староверы искренне любят: только за 2018-2019 годы в страну их вернулось из Нового Света более полутысячи. По программе переселения соотечественников им выделили землю на Дальнем Востоке, где за последние три года уже появились новые старообрядческие сёла и деревни. Это одни из немногих русских, которые добровольно вернулись на Родину за последние годы.
В наши дни число старообрядцев в России определяют примерно в три миллиона. Точно подсчитать их сложно: единой Церкви у староверов нет: поповские приходы не связаны с беспоповскими, а лоялистское единоверие зачастую вообще за старообрядчество не считают. Некоторые общины изолированно живут в тайге, как Агафья Лыкова, и принципиально не контактируют с внешним миром. Часть староверческих поселений после распада Российской империи, а затем и СССР, оказалась за границей.
Три миллиона — это много или мало? Если брать официальные цифры РПЦ, которая считает своими прихожанами чуть ли не 80 процентов населения России, — немного. Но реальное число никониан в стране куда меньше. Достаточно зайти в любой храм в городе-миллионнике: даже на Пасху или Рождество вы не увидите десятки тысяч верующих. Прихожан РПЦ, которые ходят в церковь хотя бы несколько раз в год, знают хотя бы «Отче наш» и хотя бы пару раз в жизни исповедовались и причащались, — максимум 3-4% населения. Со староверами вполне сопоставимо. (По разным подсчётам, воцерковлённых православных христиан в России от трёх до семи процентов населения – прим. ред.)
В наши дни старообрядцы — довольно редкий и очень важный пример успешного выживания русских общин без участия государства, а не так давно — и вопреки ему. И можно как угодно относиться к «раскольникам», но стоит учитывать их опыт автономной жизни в разных уголках Земного шара с сохранением национальной культуры и традиции. Чтобы не стать манкуртами и иванами, не помнящими родства, — учитывайте этот опыт, где бы вы ни жили. Может пригодиться.
Дмитрий Витушкин, специально для «Родины на Неве»
(Мнение автора может не совпадать с позицией редакции)
