Высказывание о смерти любого человека, как правило, требует определённой деликатности и дипломатичности. Высказывание же о смерти общественно значимой фигуры в очень идеологически раздробленной стране, где почти каждый из ныне живущих граждан застал кровавые смуты и страшные катаклизмы, тем паче дело, сравнимое с саперским.
Любая такая значимая фигура, как минимум- неоднозначна для статистически немалой группы людей. А уж если она вполне себе однозначна для 9/10 – тут или молчать, или говорить всю правду, или балансировать на тонкой проволоке, мучительно пытаясь изыскать признаки хотя бы той самой спасительной «неоднозначности».
Но как её изыскать, допустим, у Валерии Ильиничны Новодворской? Сказать, что она была талантливым автором и её чудовищные по русофобскому содержанию опусы хороши стилистической формой, что она никого лично не убила, а только призывала убивать и загонять под шконку своих соотечественников, что, наконец, она несколько раз в жизни изрекла не совсем глупые мысли? (Именно так, к слову, ваш покорный слуга в 2014 году и поступил.)
В случае с Юрием Михайловичем Лужковым так изгаляться, к счастью, не надо (насколько оборот «к счастью» вообще уместен в некрологе). Ушедший от нас экс-градоначальник Москвы воистину был человеком неоднозначным. Ему можно вспомнить, и уже вспоминают, активнейшее и деятельнейшее участие в кровавом антиконституционном путче в октябре 1993 года. Этот первородный грех нынешней властной системы смыть очень сложно. А как не вспомнить не менее заметную роль в президентской кампании Ельцина спустя два с половиной года, все эти скандирования «Россия-Ельцин-Свобода! Россия-Ельцин-Победа»? А нежная дружба с одним маститым скульптором закавказского происхождения, результаты каковой для облика Белокаменной лучше всего характеризует частушка из лихих девяностых: «От шедевров Церетели/Москвичи уж…[пришли в ужас]/Хорошо иметь дружков/По фамилии Лужков»? Лично я, впрочем, многие монструозные произведения Ираклия Константиновича готов ему простить за скромный памятник детям Беслана.
И самые благие лужковские побуждения и дела на мэрском посту могут вызывать разные оценки. О разрушении Храма Христа Спасителя как великой потере не только для религиозного, но и шире — для национально-культурного самосознания русского народа осторожно, но публично говорил ещё Юрий Гагарин. Однако восстановленный тёзкой первого космонавта ХХС вызывает обликом и содержанием смешанные чувства даже у многих верующих людей.
Тем не менее, у покойного есть дела, которые совершенно однозначны со знаком «плюс» и способны если не перевесить, то уравновесить спорное и плохое. Его живая, кипучая деятельность по сохранению Крыма и Севастополя в русском поле, вылившаяся в великое множество реальных материальных шагов и символических, но очень важных жестов, во многом заложила фундамент возвращения полуострова и города в родную русскую гавань пять лет назад. Свой памятник в Севастополе коренастый человек в кепке точно заслужил.
Вообще, судить покойного как градоначальника, наверное, в первую очередь должны сами москвичи, хотя я и считаю, что дела Москвы и Санкт-Петербурга — это и дела всей России. Скажу, что по ощущениям Москва при нём была более социальным, «своим» для горожан и при этом с сильным азиатско-диковатым привкусом городом; как ехидно пел Трофим как бы от лица азербайджанского торговца, «уважаемый Лужков-заде дал прописку в городе». При Собянине она стала более либерально-европейско-комфортной, но одновременно и более отчуждённой от жителей, при этом азиатизация приняла другие формы, но только усилилась, поэтому увиденная мной несколько месяцев назад картина — таджикская дворничиха на хипстерском самокатике — это в чём-то лицо новой Москвы и есть.
Его живая, кипучая деятельность по сохранению Крыма и Севастополя в русском поле, вылившаяся в великое множество реальных материальных шагов и символических, но очень важных жестов, во многом заложила фундамент возвращения полуострова и города в родную русскую гавань.
К федеральной же деятельности, помимо 1993-го и 1996-го, у меня основная претензия по 1999-му году и выборам в Госдуму. Эта же претензия и к Евгению Максимовичу Примакову, хотя к нему есть и другие, при всём общем глубоком уважении. Речь об их союзе с Рахимовым-Шаймиевым-Аушевым, недвусмысленно рассчитавшими на общероссийский успех как фактор дальнейшей ползучей конфедерализации страны. Стремиться сохранить пуповину, связывающую Крым и Севастополь с Россией, и одновременно браться с пособником ичкерийских бандитов и сепаратистов Аушевым — несколько непоследовательно. Собственно, это одна из немногих, но очень веских причин, по которым победа нынешнего гаранта Конституции и нынешней партии власти в 1999-ом при взгляде спустя годы выглядит благом «на тот момент». По всем остальным позициям — социально-экономическая программа, масштаб личностей, наконец, сам факт возможного конкурентного, а не «рукотворного» транзита власти в реальном соревновании — благом, скорее, была бы победа Лужкова и Примакова.
Во второй половине девяностых, где-то на полпути к тем самым думским выборам, Лужков заявил о себе как о левоцентристе, эдаком русском лейбористе. В сатирическом шоу «Куклы» в образе разбитной доярки он, то есть «его» кукла, рассказывал трактористу Зюганову, что, мол, родом «из колхоза “Левый путь”, нынче все туда идуть». Идеологическое самоопределение Юрия Михайловича и впрямь выглядело эдакой попыткой оседлать настроения электората, окрашенные преимущественно в «красные» и «розовые» цвета. Но и после фактического поражения в борьбе за самые высокие государственные посты он не стал менять расцветку или отбрасывать всякую идеологию как более не нужную, а остался последовательным левоцентристом.
Ещё на мэрском посту, после смерти Егора Гайдара, он вместе со своим предшественником Гавриилом Поповым написал большую критическую статью о «гайдарономике». Затем, уйдя на покой, выпустил несколько работ с размышлениями о настоящем и будущем России, разбором деятельности либералов во власти и анализом необходимых реформ, которые он видел на манер китайской модели. Не знаю, какова в этих книгах доля его собственного труда, а какова, скажем так, референтов. Но мысли там были неоднократно им высказывавшиеся, человек он был неглупый, поэтому в любом случае это книги самого Лужкова, возможно, с чьей-то литературно-редакторской поддержкой.
Идеологическое самоопределение Юрия Михайловича и впрямь выглядело эдакой попыткой оседлать настроения электората, окрашенные преимущественно в «красные» и «розовые» цвета.
Выпустил он в 2008 году и книгу «Курильский синдром», в которой привёл много убедительных аргументов в пользу российской принадлежности Курил. Рассказывая о попытках Ельцина сдать острова японцам и яростном противодействии этим попыткам президентского круга, сохранявшего некоторые государственнические инстинкты в духе Жоржа Милославского, автор размышлял: «Опять лишь счастливый случай спас острова… Поставим ли мы своей недальновидной политикой нашу страну ещё раз на колени? Хочется верить, что такие времена ушли безвозвратно». Жаль, что незадолго до смерти Юрий Михайлович отметился заявлениями противоположного характера…
Как-то символично, что Лужков и столь много сделавший для сокрушения его амбиций Сергей Доренко ушли в один год, причём это год двадцатилетия выборов-1999, причем «мэр в кепке» ушёл буквально за несколько дней до юбилея. Многое говорит о том, что большой политический цикл завершается, и мы — на пороге схожих событий. Для Лужкова же все политические и вообще жизненные циклы — уже оставленное на бренной земле прошлое. Неоднозначное, многоцветное. В чём-то — весьма славное.
