Николай Бердяев о войне и возрождении

Berdyev_c

Эпиграфом этого текста могло бы послужить высказывание самого Николая Бердяева: «Война – великая проявительница». Но прежде, чем перейти непосредственно к заявленной теме, нужно сказать несколько вступительных слов и хотя бы периодами обрисовать биография нашего мыслителя.

Автор — Андрей Коробов-Латынцев, философ, кандидат философских наук, офицер Народной Милиции ДНР, учёный секретарь Донецкого философского общества

Николай Бердяев, пожалуй, был одним из самых популярных русский философов, как только русская религиозная философия стала открываться в виде текста во время перестройки. Конечно, одним из любимейших философов для мыслящих людей, которые тянулись к русской самобытной философии, был Владимир Соловьёв. Но после него всегда следовал Николай Бердяев. У Бердяева невероятные тиражи, его очень активно переиздают, о нём много говорят, и поэтому можно по праву сказать, что Бердяев – один из самых популярных русских мыслителей.

Бердяев до революции – это «легальный марксист», хотя сам Бердяев, конечно же, говорит, что к коллегиальному марксизму и к марксизму вообще он испытывал своего рода брезгливость – для него это было скучно. Но так или иначе, увлечение марксизмом у Бердяева было. В 1897 году его отчисляют из университета за то, что он участвовал в студенческих беспорядках, и ссылают в Вологду. Там он знакомится со многими интеллектуалами, писателями и, собственно, всерьёз проникается идеями марксизма. Ссылка в дореволюционной России напоминала, скорее, некий курорт, осеннюю школу для молодых революционеров. И Бердяев эту школу прошёл.

Затем следует эпоха Первой мировой войны. Мы её подробно рассмотрим чуть позже. После – эпоха революции и затем следует изгнание в 1922 году на «философском пароходе». Бердяева высылают из советской уже России, куда он никогда не вернётся, хотя у него и были такие настроения после Великой Отечественной войны. Ленин был подробно знаком с творчеством Бердяева и называл его «белибердяев». Для Ленина вся бердяевская религиозная метафизика, а тем более апологетика войны, были чужды и враждебны. К тому же Бердяев не раз вступал в полемику с «ленинизмом».

Так что жизнь свою Бердяев заканчивает в изгнании, в городе Кламар, что под Парижем. Дом, где он встретил свои последние дни, достался ему от состоятельной поклонницы. Сегодня там действует частный музей.

Стоит отдельно отметить военной аспект в биографии Бердяева. Предки Бердяева по линии отца – это военные люди. К примеру, дед философа – участник Отечественной войны 1812 года, который потом служил атаманом Всевеликого казачьего войска донского. А прадед Бердяева был генерал-аншефом и новороссийским генерал-губернатором.

Сам Бердяев хоть и учился в военном училище, и был курсантом, говорил об отвращении к «военщине» и антипатии ко всему военному. В автобиографическом опусе «Самопознание» философ пишет, что, когда встречал на улице военного, приходил в подавленное, плохое настроение. При этом можно встретить и такое замечание: «Я с уважением относился к военным во время войны, но не любил их во время мира». Это очень интересная фраза, парадоксальная, как и многое у Бердяева. Он не боится ни противоречий, ни парадоксов. При разборе они оказываются не настолько уж и противоречивыми, и парадоксальными. Он говорит, что «характер у меня воинственный», «мой характер требовал всегда врага», «у меня бывали не только внешние припадки гнева, но иногда я горел от гнева, оставаясь один в комнате и в воображении представляя себе врага».

Мало кто знает, что у Бердяева зачастую был при себе револьвер, в чём он признавался в своих мемуарах. Такой вот философ с револьвером – лучше не связываться.

Теперь, держа в уме фразу нашего философа о нелюбви к военным в мирное время и уважении во время военное, перейдём к Первой мировой войне. Бердяев откликается на неё очень активно, целой автоматной очередью философско-публицистических статей, в которых будет рассматривать войну, как духовный опыт, феномен. Война, утверждает Бердяев, «должна быть воспринята творчески-духовно» («О духе уныния»). Тогда вместо формальной и обезличенной армии у нас появится «христолюбивое воинство», исполняющее «великую миссию». Сам Бердяев именно так воспринял Первую мировую войну, а затем и Вторую мировую войну, которая для Бердяева была Великой отечественной войной, хотя для многих иммигрантов она носила иной характер. Он сразу обозначил своё видение как «Великой отечественной войны русского народа против немецких захватчиков». Это был очередной виток не только геополитического, но и  духовного противостояния России и коллективного Запада. Бердяев пишет, что Мировые войны только обострили его интерес к философским вопросам, в частности к философии истории.

Статьи времён Первой мировой войны являются, по сути дела, объективацией внутреннего духовного опыта философа. В самом начале войны Бердяев пишет: «Война, в которой действуют чисто материальные орудия, и которая предполагает материальную мощь, может и должна быть рассматриваема как духовный феномен, и оцениваема как факт духовной действительности». Не только экономической или политической, а в том числе духовной действительности. К сожалению, это измерение войны для нас сегодня во многом потеряно. Мы не переживаем войну как такое событие.

Когда мы говорим о войне, мы тут же практически автоматически выпадаем из области философской. Сегодня нет такой философии войны, какой её разрабатывали Николай Бердяев, Сергей Булгаков, Василий Розанов, Иван Ильин. Мы тут же выпадаем в пространство политологическое, геополитическое, начинаем рассуждать о столкновении металлов и т.д. А самое, возможно, важное измерение войны, о котором говорит Бердяев, для нас упущено и потеряно.

В программной статье сборника «Футуризм на войне» Бердяев даёт определение данному понятию: «Это автоматические массы войска, превращённые в совершённый механизм, вооружённые совершенной техникой и в совершенстве дисциплинированные». Нельзя сказать, что с точки зрения военной теории это серьёзное, обоснованное определение, потому что, скажем, древние хунну в сравнении с древними китайцами тоже были вооружены совершенными орудиями убийства и представляли собой вымуштрованный механизм, строго дисциплинированный. Но для конца Модерна, для Первой мировой войны, действительно, восприятие внешних относительно войны людей могло выглядеть так. Как пишет Бердяев, это совершенство техники есть «ложная цивилизация». Об этом он предостерегает. На почве этой новой ложной цивилизации рождается новое варварство. Германия времён Первой мировой войны демонстрирует это новое варварство. Бердяеву в этом вторит другой философ, Владимир Эрн, который пишет статью «От Канта к Круппу». Иммануил Кант – это немецкий мыслитель, идеалист и гуманист, а Альфред Крупп – создатель немецких пушек, владелец заводов, которые производили немецкие орудия убийства. На это новое варварство Бердяев ополчается и в своей публицистике даёт ему бой.

Возьмём, например, его статью 1915 года «О дарящих и отнимающих», посвящённая национальному вопросу. Это важно, потому что войны в период завершения Модерна – это войны не только армий, а целых наций. Мобилизация тотальная, как говорил Эрнст Юнгер. Неслучайно перед Первой мировой войной разразилась масса полемик о национальном вопросе. Бердяев пишет: «Великий и господствующий народ не может кричать об опасностях, исходящих от более слабых и подчинённых, часто от угнетаемых. У русского народа должно, наконец, проснуться царственное, не рабское сознание, и пусть сопровождается оно проявлением царственных добродетелей». Бердяев рассуждает в контексте, имея ввиду католиков, евреев и украинствующих, применительно к которым «подлинно русская, народная наша политика не должна быть официально и нарочито “русской”; она будет русской, если будет политикой правды». В этой же статье философ даёт замечательную формулу: «Россия наиболее национальна, когда она наименее националистична».

И в статье «К спорам о германской философии» Бердяев добавляет: «Мы наиболее национальны, наиболее русские, когда ищем из своей глубины правды и истины, а не тогда, когда только русское провозглашаем истинным и праведным». Наиболее русский не тот, кто ходит и кричит, о том, что Россия – для русских, хватит кормить Кавказ, бурятов, калмыков, башкир, владимирцев и воронежцев. Возможно, наиболее русский тот, кто видит Россию как цивилизацию евразийскую, которая превозносит не сугубо русское, а всечеловеческое.

Бердяев говорит: «Первая мировая война заканчивает Модерн». Эта война позволила пережить «мгновения радостной веры, что наступил конец старым разделениям, вражде партий, платформ и доктрин, что нет уже “правых” и “левых”, как двух рас, не почитающих друг друга за людей, нет “славянофилов” и “интеллигентов”. Казалось, – пишет Бердяев, – что можно почувствовать Россию, её единый лик, её целостный организм («Новая Россия»). Можно провести параллели с 2014-2015 годами, ведь тогда тоже показалось, что вражде «левых», «правых», «лимоновцев», «дугинцев», «евразийцев», «славянофилов» наступил конец. В Донбасс отправлялись участники разных направлений и каждый хотел построить новую Россию будущего. Для Европы Первая мировая война обозначила конец проекта Модерн: «Мы присутствуем при трагическом конце буржуазных идеалов жизни» («Война и кризис социализма»). Война покусилась на буржуазный уклад жизни, который больше не в состоянии высказывать свои претензии о мировом порядке. Мировой уклад будет теперь определяться другими началами.

Бердяев говорит: «Нужны великие потрясения, катастрофа личная и мировая, чтобы пробудить все силы человека». Все бердяевские статьи времен Первой мировой проникнуты ощущением катастрофы и мыслью о том, что эта катастрофа необходима для пробуждения дремлющих сил человека: «Только катастрофа может обновить и возродить русский характер» («Война и возрождение»). Исторические катаклизмы, катастрофы пробуждают, испытывают и карают человека, проявляют его. Мировая война выводит на поверхность то, что происходило в подпочве человека: «Война жизненно и наглядно показала то, что теоретически давно уже было ясно».

Философ пишет, что до войны уже был глубинный духовный кризис человечества. Бердяев определяет его как кризис Модерна. Гуманизм и рационализм терпели крах в безумном создании массовых орудий убийства. И тем не менее, Бердяев уверен, что после мировой войны следует ждать не упадка, а напротив – духовного подъёма. «Человека ждёт не спокойная и мирная жизнь (чего хотят мещане, буржуа, последние люди – по Ницше или люди масс – по Ортеге-и-Гассету), а какое-то иное, духовное продолжение мировой войны, которое обострит до последней крайности все основные вопросы жизни человеческой». То есть идейные вопросы. И после этой мировой катастрофы, пишет Бердяев, «народятся новые человеческие души и жизнь человечества вступит в великую неизвестность», поскольку «жизненная трагедия войны сметёт все доктрины, все морали, приспособленные к более простой и элементарной действительности» («Толстовское непротивление и война»).

Война, считает Бердяев, вопреки всеобщему мнению, не упрощает жизнь, но усложняет её, приближая к ней очень такие важные понятия, как честь, жертва, радость в войне, смерть, заставляя решать фундаментальные философские вопросы, в русской культуре обозначенные как проклятые. Ещё раннее Фёдор Михайлович Достоевский обозначил эти самые проклятые вопросы: о добре и зле, о Боге, жизни и смерти и т.д. Эти вопросы будут обостряться во время войны. Однажды один мой старший товарищ, философ по образованию и по роду деятельности, работавший советником у главы одной непризнанной народной республики, сказал, что отсутствие философской рефлексии здесь, на войне, подобно смерти.

Продолжение следует…

Лекция из курса «Философия войны и смерти» Андрея Коробова-Латынцева, адаптированная в текст публицистом Иваном Гладиным;

Андрей Коробов-Латынцев – философ, кандидат философских наук, офицер Народной Милиции ДНР, учёный секретарь Донецкого философского общества;

Идёт сбор слушателей на бесплатный курс «Русская военная философия» Андрея Коробова-Латынцева. Регистрация здесь https://solsevera.ru/russmillphilosophy

Вам будет интересно