Мы вновь обращаемся к наследию нашего великого писателя Фёдора Михайловича Достоевского. В прошлый раз мы рассмотрели феномен войны в философской оптике Достоевского, а сегодня поговорим о его философии смерти и Живой жизни.
Отправной точкой в философии смерти у Достоевского является его личный «смертельный» опыт. Речь, конечно же, о смертной казни, к которой был приговорен писатель за участие в кружке петрошевцев, и которая в самый последний момент, буквально за мгновение до рокового выстрела, была заменена каторжными работами в Сибири.
Подробное описание этого автобиографичного эпизода Достоевский вложил в уста князя Мышкина в романе «Идиот». А философ Лев Шестов, отталкиваясь от данного описания, сформулировал миф о тысячеглазом Ангеле Смерти, который является в последний момент жизни, и, касаясь, забирает человека с собой. Но бывает и так, что Ангел Смерти по необъяснимой прихоти не касается «избранника», а дарует ему один свой глаз, оставляя при этом жить в нашем мире. Таким образом у человека появляется новая оптика, дар видения с точки зрения смерти, а точнее – с точки зрения вечности.
Шестов говорит, что у Достоевского была именно такая «смертная оптика», которую он применял по отношению к окружающей его действительности. И отсюда вырастает проникновенная глубина его образов, отсюда такой узнаваемый «достоевский надрыв», психологический рентген, которым Достоевский буквально до глубины просвечивает существо человека. Собственно, благодаря именно этому дару, Достоевский сумел, находясь четыре года в каторжном аду, среди насильников и убийц, разглядеть в них человека как такового и далее – народ, которому он может и должен сочувствовать. Пожалуй, это одно из важнейших открытий Достоевского в ссылке.
Помимо опыта смерти, реально испытанного Достоевским, есть ещё один аспект его творчества, который перекочует потом к Леониду Андрееву, к Андрею Платонову и вообще запечатлеется в русской литературе как характерный – это любопытство смерти. Достоевский любил ставить вопросы немного насмешливые, несколько фантастические, намеренно возмущающие сознание читателя. Вспомним одного из персонажей «Преступления и наказания», Свидригайлова, который закончил жизнь самоубийством, потому что ему было любопытно – что же там.
Свидригайлов, как ему кажется, в жизни изведал всё: глубины сладострастия, бездну разврата, и вот он говорит: «Мне интересно посмотреть, что там, райские пущи или пребывание близ божества или Вальхалла. А вдруг там ничего и не будет, а будет просто банька с паучками, и будешь ты в этом углу, в этой сырой незатопленной холодной баньке сидеть и смотреть на паучка». Тут же вспоминается Платонов, начало романа «Чевенгур», где отец главного героя тоже убивает себя из любопытства смерти. Таким образом, Достоевский обозначает устремлённость русской души за пределы мира видимого – в неведомое. Конечно, любопытство смерти у таких героев, как Свидригайлов, Ипполит Терентьев, Кириллов, омрачено тёмным надрывом. Но мы должны понимать, что писатель здесь идёт «от противного»: через эти мрачные характеры тема отношений с запредельным вырисовывается более фактурно. С этими героями всегда рука об руку идут те, у кого надрывное любопытство выросло в любовь (старец Зосима, Алеша Карамазов, князь Мышкин, герой «Сна смешного человека»), и научило чувствовать лучи вечности, пронизывающие всё преходящее.
Настоящий, живой человек, согласно Фёдору Михайловичу – это человек на пределе. «Бытие только тогда и есть бытие, когда ему грозит небытие», – вот что утверждает писатель. В этом тезисе бытие следует понимать как умозрительное понятие. Известно, что после каторги Достоевский просил брата прислать ему всех новых философов, включая Гегеля. С Платоном и досократиками он наверняка был знаком.
Так что очевидно, что бытие для писателя – это не просто окружающая действительность. Если вспомнить Парменида, то бытием является то, что завершено, что нельзя расколоть – бытие не может быть наполовину. Достоевский с его «смертной оптикой» сконцентрирован именно на тех проявлениях человеческой жизни, которые наполнены бытием. Например, жертва. Ведь нельзя жертвовать наполовину. Жертва либо есть целиком, либо её нет. Так же с любовью: или люблю или не люблю. Это и есть жизнь, наполненная бытием, жизнь волне, или, как говорит сам Достоевский, «Живая жизнь». И, возвращаясь к исходной мысли, вот эта Живая жизнь, как раз-таки и появляется на последнем рубеже, на пределе.
На мгновение отвлечёмся от Достоевского и вспомним Миф о Сизифе. Это поможет нам глубже понять мысль нашего писателя. Мы знаем сизифов труд как труд бессмысленный и тяжелый: Сизиф катит на гору камень, этот камень, достигая вершины, скатывается обратно, и Сизифу приходится проделывать весь путь заново. Это его наказание. Но здесь важнее обратить внимание на то, за что наказан царь Коринфа. Сюжет мифа запечатлевает связь двух богов, двух экзистенциалов, если угодно. Первый это Танатос – бог смерти. Сизиф не хотел умирать, и по одной из версий он обманывает бога смерти и хитростью заключает его в темницу; а по другой версии – Сизиф поборол Танатоса и, опять же, заключил его в темницу. После этого весь старый уклад рушится, так как люди перестают умирать и наряду с этим больше не делают жертвоприношения. Богам это не нравится, и тогда они посылают к Сизифу бога войны, Ареса, чтобы тот освободил бога смерти. Бог войны освобождает бога смерти, чтобы всё вернулось на свои места, а тот хитрец, который изменил божественный прядок, получает наказание в виде бессмысленного труда. Интересно здесь и то, что Сизиф в мифе – строитель, деятель, он очень активен, ему присуща мудрость и даже разбойничья удаль (по одной из версий Сизиф был разбойником с большой дороги). Иными словами, Сизиф очень любит жизнь. Но парадоксальным образом эта любовь приводит к возмущению богов и жестокому наказанию. Потому что без смерти, без угрозы небытия, жизнь перестает быть Живой жизнью.
Достоевский, вслед за древними, указывает на то, что война высвобождает угрозу небытия, ставит жизнь на границу и тем самым даёт нам опыт предельной жизни. И это касается не только людей, которые побывали на войне, потому что в новых войнах уже нет одного конкретного фронта – фронт везде. Поэтому опыт предела, пограничности доступен не только людям, которые непосредственно сидят в окопах, хотя, безусловно, он для них более интенсивный. Таким образом получается триумвират, троица: Война – Смерть – Живая Жизнь.
Достоевский, по большому счёту, представляет нам простую формулу, эту формулу можно найти у святых отцов, у многих мыслителей, формулу, открывающую нам возможность по-настоящему жить: «Необходимо свою смерть держать при себе, чтобы не потерять жизнь. Чтобы не умереть при жизни, нужно жить при смерти».
Материал является расшифровкой лекции из курса «Философия войны и смерти» Андрея Коробова-Латынцева, адаптированной в текст публицистом Никитой Рогозиным
Идёт сбор слушателей на бесплатный курс «Русская военная философия» Андрея Коробова-Латынцева.
Регистрация здесь https://solsevera.ru/russmillphilosophy
