Сейчас ругают общество потребления. И левые ругают и крайне правые. И я тоже ругаю его. Обличаю. Не так талантливо и не так глубоко, как Жан Бодрийяр, конечно же, но всё же. Но при этом я хорошо помню общество недопотребления. И я знаю: оно значительно хуже общества потребления, так как его обитатели — люди, которые недопотребляют, живут материальными заботами, думают о земном, а не о горнем. И общество потребления им кажется раем.
Общество недопотребления
Сейчас в России в моде ностальгия по советским временам. Как верно заметили в одном спортивном издании, «в последнее время ностальгия по СССР становится нашей национальной идеей». В чём причина этого явления? Причин несколько. Одна из них — идеализация его идеализма. Из общества потребления, должно быть, Советский Союз представляется исключительно страной героев, страной мечтателей, страной учёных, а советские люди видятся бескорыстными энтузиастами. Может быть, в 30-е годы в Стране Советов так оно и было. Но вот в позднем Советском Союзе большинство мечтало не о героических свершениях, не о подвигах во благо Родины, а о джинсах и импортных сапогах, о трёхкомнатной квартире в «тихом центре» и даче в ближнем пригороде. Учёные, конечно, работали, но на одного настоящего учёного приходилось 150 «научных сотрудников» — профессиональных протирателей штанов, которые занимались наукой в перерывах между перекурами и питьём отвратительного кофе. Кстати, именно люди из этой социальной среды разносили «низкопоклонство перед Западом», зная об этом самом Западе по радио-голосам.
В годы Перестройки время позднего Советского Союза назвали эпохой застоя. Просто, образно, но не очень точно. Застой — это отсутствие движения, замедление развития. А в те годы движение было. Ведь движение бывает не только вверх, а развитие — не только во благо. Движение вниз — это тоже движение. Эпоха застоя на самом деле была периодом деградации всей советской системы. Она стремительно разлагалась морально из-за… того, что советские люди не знали элементарного материального достатка. Они жили в системе, которая провозгласила своей религией материализм, но при этом их материальные нужды не удовлетворяла.
Дефициты породили в позднем СССР культ потребления. Люди пыжились, чтобы «быть на уровне». Многокомнатная квартира, дача, машина — вот она святая троица советского человека, а вовсе не Маркс, Энгельс, Ленин.
Советские бонзы докладывали по повышении удоев, успехах животноводства, строительстве нового жилья, увеличении производства «товаров народного потребления», словом, о выполнении и перевыполнении плана, а граждане СССР жили многопоколенными семьями в однокомнатных квартирах (хорошо, если не в комнатах в коммуналке), а в магазинах лицезрели пустые полки. Туалетная бумага — и та была в дефиците, несмотря на то, что в стране работали мощные целлюлозно-бумажные комбинаты, нанося невосполнимый ущерб природе. Рыба в озёрах и реках всплывала брюхом верх, а советские люди разрезали газеты на квадраты. А те, кто добром распоряжался, неплохо наживался. В неофициальной советской иерархии «завсклады» и «завбазы» занимали высокие места. Дружить с ними было почётно, а главное — полезно.
Лев Троцкий был уверен, что советские рабочие будут сопротивляться разрушению национализированной экономики, а они, рабочие, через 50 лет после его смерти не только не противодействовали реставрации капитализма, но даже участвовали в этом процессе, ибо национализированная экономика не удовлетворяла их элементарные потребности, а от советской идеологии разило бюрократической мертвечиной.
Шмотка с красивой этикеткой, на которой написано что-то на латинице, для советского человека — сакральный предмет.
Дефициты породили в позднем СССР культ потребления. Люди пыжились, чтобы «быть на уровне». Многокомнатная квартира, дача, машина — вот она святая троица советского человека, а вовсе не Маркс, Энгельс, Ленин. Нет красной рыбы и икры на праздничном столе? Значит, ты пропащий дурак без связей. Не можешь «достать», «не сумел наладить канал». Шмотка с красивой этикеткой, на которой написано что-то на латинице, для советского человека — сакральный предмет.
И этот культ потребления, порождённый дефицитами, в России всё ещё жив. Везде в мире материальные показатели и атрибуты подчёркивают социальный статус их обладателя. Но в России это подчёркивание приобрело гротесковые формы. У нас мужчина за рулём BMW или Porshe воспринимает себя князем, а дама — принцессой, а то и императрицей. На водителей автомобилей подешевле они глядят как на холопов, а на пешеходов — как на чернь. И это — наследие того самого советского прошлого, когда нужно было быть «на уровне».
Социальный пейзаж советской провинции
Вот на какие мысли меня подвигло прочтение повести «Поисковый запрос “Жемчужина”», опубликованной в первом за 2018 год номере журнала «Нева». Её автор, журналист Владислав Корнейчук, вовсе не ставил перед собой цель проанализировать причины реставрации капитализма в России и нынешнего состояния нравов её населения. Он написал повесть автобиографического характера. Мы — почти ровесники. Корнейчук на три года меня младше. Но мы оба хорошо помним то время — «позднего совка» и «ранней Перестройки». Мы оба как личности формировались именно тогда. И поэтому повесть меня задела, как говорится, за живое.
Культ потребления, порождённый дефицитами, в России всё ещё жив. Везде в мире материальные показатели и атрибуты подчёркивают социальный статус их обладателя. Но в России это подчёркивание приобрело гротесковые формы.
Начиная её читать, я ожидал, что на меня выльются эротические пубертатные переживания. Точнее — воспоминания об этих переживаниях. Многим мужчинам за сорок эти переживания кажутся трогательными. Они есть, эти воспоминания, но не в большой дозе. Зато автор нарисовал отличный социальный пейзаж (или портрет) позднего советского времени, протекающего в глухой русской советской провинции.
В реальности в России города с названием Драчены, где родился и вырос главный герой, не существует. Драчёны — это традиционное русское лакомство, что-то типа сладкой лепёшки. Наверное, назвал так родной город главного героя, чтобы обобщить образ русской провинции в загнивающем (или гниющем) СССР.
Читаем Корнейчука: «Пейзажи малой родины — не урбанистические даже, скорее — сельско-индустриальные. Обильная пыль, в сырую погоду — жирная грязь, безликие заводские корпуса, гаражи из ржавого железа, разбитый асфальт, мусор, лужи, разломанные автобусные остановки, загаженные лестничные клетки, разбитые двери подъездов… Словно строили светлое будущее, строили — и вдруг налетел ураган, разломал двери подъездов, согнул металлические конструкции автобусных остановок, зажёг почтовые ящики, а разбитый асфальт залил грязью и засыпал мусором. В то же время изображения пролетария, всем своим видом говорящего: буржуям — конец, а также лики “святых”: Ленина, Маркса, Энгельса, на всех “рекламных” поверхностях нашего городка от года к году, кажется, становились только наряднее.
Нас окружала эстетика соцреализма: красные гвоздики на клумбах, красные флаги над входом в каждый пахнущий мочой подъезд с раздолбанной дверью, белобуквенные лозунги на кумаче: “Слава КПСС”, “Мир, труд, май”… А ребята, начиная с самого сопливого возраста, во дворе разговаривали на далёком от коммунистической терминологии сленге».
Ржавые гаражи, загаженные подъезды, разбитый асфальт — всё это было. И что самое печальное — всё это есть и сейчас. Чтобы в этом убедиться, не нужно отправляться за тридевять земель, в глухомань, достаточно отъехать на 20 километров от Петербурга, например, в город Коммунар.
Автор немного сгустил краски, конечно. В Ленинграде, где я родился и вырос, красные флаги над подъездами не вешали; в праздничные дни, как и сейчас трёхцветные, их вставляли во флагштоки, прикреплённые к углам домов. Но это частности. Ржавые гаражи, загаженные подъезды, разбитый асфальт — всё это было. И что самое печальное — всё это есть и сейчас. Чтобы в этом убедиться, не нужно отправляться за тридевять земель, в глухомань, достаточно отъехать на 20 километров от Петербурга, например, в город Коммунар, где я работал на выборах. Я заходил в коммунарские подъезды, дабы разложить в почтовые ящики листовки и газеты. Знаком с обстановкой. Помню и запахи. А Бологое? Попробуйте проехать по главной улице этого города, которая до сих пор носит имя Дзержинского. А ведь Бологое — это не дыра этого мира. Это крупный железнодорожный узел, который находится ровно на середине пути между Петербургом и Москвой. В любой стране Западной Европы такой город был бы вылизан в буквальном смысле этого слова.
Пейзаж, нарисованный Корнейчуком, порождал соответствующие социальные типы: «Классический случай: папа — сильно пьющий разнорабочий или выпивающий “по праздникам” токарь, а сын — пацан, качок или даже шкаф». Значения слова «гопник» в Драченах не знали. Это в Ленинграде гопники мешали жить таким, как Майк Науменко. А в Драченах почти все были гопниками. Большинство сверстников Фёдора, «включая гоп-барышень», «мечтали о том, как они заживут “нормальной жизнью”», уйдя после восьмого класса в ПТУ, где «можно почти не учиться — диплом всё равно получишь, можно курить, пить алкоголь, вступать в половые связи». Так в поздние советские годы формировался наш рабочий класс, который, как полагал Троцкий, должен был воспротивиться реставрации капитализма в СССР, когда этот процесс попытается запустить бюрократия. Надо ли удивляться тому, что прогноз Троцкого подтвердился лишь отчасти: бюрократия капитализм реставрировала, но противодействия стороны рабочего класса не встретила.
Как было не загрустить в Драченах мальчишке, который учился исключительно на «отлично», считал себя особенным, имеющим «если не дар, то способности выше среднего уровня»? «Своеобразным противовесом причудливому синтезу “КПСС + дворовая реальность”» для него стали «идеальные герои — великие путешественники», а также литературные герои, Робинзон Крузо, капитан Блад, герои Жюля Верна. В распоряжении Фёдора были «моря, океаны, дальние страны, экзотические острова». И вот наконец он получает диплом о десятилетнем образовании и поступает в московский строительный институт, но потом, испытывая потребность в гуманитарных знаниях, отказывается от карьеры инженера, чтобы стать журналистом: он становится студентом журфака МГУ.
В столице Фёдор жил жизнью, которые в те годы, наверное, жили очень многие «иногородние» студенты. Учёба, подработки, тусовки, рок-концерты. Очень интересная зарисовка о концерте группы ленинградского рок-клуба «Аквариум», который она дала по возвращению из американского турне.
«Боб, вернувшийся из заморского вояжа (целый альбом на Западе записал; сто девяносто восьмое место в хит-параде “Billboard”), устраивает серию коммерческих концертов. СССР довольно ощутимо поворачивается к так называемому рынку… Все, кто с билетами, уже в зале… Все ждут появления БГ. Выходит. Пергидрольный пробор, белоснежная рубашка под жилеткой. Клонированный русифицированный Боуи.
“Пенсионеры в трамваях говорят о персидской войне…”
Все в этом месте, довольные, аплодируют. Гребень актуализировал “Пока не начался джаз”. Вместо “звёздной” — “персидской”. Публика как будто рада тому, что США напали на Ирак. Советский человек в феврале 1991 года, молодой и не очень, — это, как правило, тот, кто очень нежно относится к США. Публика в том ДК тогда — идеальный пример сборища непуганых идиотов. И я той толпе — один из них».
Советский Союз разваливался под аплодисменты тех, кого сейчас называют «креативным классом» или — шире — средним классом. Они думали, что стоит только прогнать «коммуняк» и наладить рыночные отношения — и мы заживём, как «во всём цивилизованном мире».
Я тоже хорошо помню то время. Когда началась война в Персидском заливе, я находился в Париже и вместе с активистами троцкистской группы Lutte Ouvriere («Рабочая борьба») участвовал во всех антивоенных демонстрациях, которые в те дни проходили во столице Франции. «Буш, Миттеран — убийцы!», «Вчера Вьетнам и Алжир, сегодня — Ирак!» (по-французски эта речёвка рифмуется: “Hier — au Vietnam et en Algérie, l’Irak — aujourd’hui”) — кричали мы. И вот я возвращаюсь домой, в Ленинград, прихожу на исторический факультет педагогического института, на котором учился, а меня однокурсники поздравляют… с победой западной коалиции в Ираке. А когда я возмутился их политической близорукостью, они начали меня убеждать: «Как ты не понимаешь: Америка — страна будущего!» Некоторые из них сейчас — патриоты, защищают идею «Новороссии», восхищаются «свободолюбивым Донбассом», обличают либералов, ненавидят «пиндосов».
Советский Союз разваливался под аплодисменты тех, кого сейчас называют «креативным классом» или — шире — средним классом. Они думали, что стоит только прогнать «коммуняк» и наладить рыночные отношения — и мы заживём, как «во всём цивилизованном мире». Те настроения можно осуждать, можно смеяться над наивностью тогдашней интеллигенции, но нельзя не понимать, что породила эти настроения затхлая среда «эпохи застоя» с её убитыми моногородами, ржавеющими заводами, серыми спальными районами, гопниками, дефицитами. Люди просто устали жить в этой унылой атмосфере. Отвергая коммунизм, наши люди, следуя формальной логике, выбирали вовсе не бердяевское «новое Средневековье», не самоуправляющийся социализм, а капитализм, который, как они были уверены, цветёт и пахнет.
Выбор России
Наверное, автор «Поискового запроса» хотел ответить на вопрос, с чего начинается Родина, и для этого ввёл в сюжет ленинградского переводчика Архипа Петровича Бурунзина, эмигрировавшего в Португалию в середине 80-х. Петрович — как бы тень главного героя — Фёдора. Его alter ego. Он тот, кем мог бы стать Фёдор, родись он не в 1970-м, а лет на 20 раньше. Но когда Фёдор вырос, железный занавес рухнул, и путешествия избавили Фёдора от иллюзий о западном мире:
«После третьего визита в Париж я удивлялся, как можно было раньше не замечать, что вход-дырка на станцию метро рядом с собором Парижской Богоматери — один в один — спуск в подвал нашей хрущёбы в Драченах… Несколько лет я был фанатом Италии. Объехал страну вдоль и поперёк. И однажды осознал: неаполитанский портье, по сути, мало отличается от торговца на любом нашем рынке. Довелось мне пройтись по хипповской Кристиании с её пребывающими в состоянии жёсткого бодуна плешиво-волосатыми обитателями, по панковскому когда-то Санкт-Паули, граничащему с секс-индустриальным Реепербаном, по панковской же Пикадилли, по одурманенным Красным фонарям Амстердама…
Об этих “экзотических” местах я ещё в перестройку узнал из каких-то прогрессивных телепрограмм и журнальчиков и, конечно, мечтал там побывать, ведь они олицетворяли свободу, равенство, братство и, разумеется, красивую жизнь!
У нас до сих пор полно тех, кто думает, что город на берегах Амстела, к примеру, — место, где сюсюкают с каждым убогим. Наши люди, как правило, что-то слышали про общий западноевропейский гуманизм, что-то — про голландские социальные службы, а потому до сих пор, поскольку сами чаще всего толком нигде не были (автобусная экскурсия — галопом по Европам — не считается), склонны считать: Нидерланды — рай. В реальности — на той же Дамрак — через каждые два-три метра попадаются не слишком опрятные то ли художники, то ли рок-музыканты, то ли дизайнеры с диджеями. Бывшие креативные личности проверяют урны, вопросительно смотрят, стоя у входа в бигмачную».
В этом отрывке, конечно, чувствуется снобизм «поездившего» и «повидавшего». Автобусные экскурсии «галопом по Европам» давно отошли в прошлое. И те, кто считает, что Нидерланды — если не рай, то его филиал, а это, как правило, представители либеральной интеллигенции и альтернативной богемы, давно в этой стране побывали. Главный герой повести «Поисковый запрос “Жемчужина”» до того, как поездить и повидать, тоже был склонен считать Голландию, а заодно и Францию, и Италию — раем. И его постигло разочарование. Вход в парижское метро — как в подвал, портье — как рыночный торговец, обитатели центра Амстердама — неопрятные алкоголики и наркоманы. Фёдор время от времени вынужден напоминать себе об этом, чтобы вновь и вновь убедить себя в правильности своего патриотического выбора.
Путешествуя, Фёдор пришёл к мысли, что жить нужно дома, в своей стране, а то и в родном городе, где «вокруг то, что ты знаешь с самого детства», «своё, родное, даже более своё, в известном смысле, чем собственность».
Он и Петровича, который в португальском городе Порту работает на парковке, убеждает в необходимости вернуться в Россию, в Петербург, где он, «классный переводчик… даже и своём возрасте найдёт достойный приработок к пенсии». Путешествуя, Фёдор пришёл к мысли, что жить нужно дома, в своей стране, а то и в родном городе, где «вокруг то, что ты знаешь с самого детства», «своё, родное, даже более своё, в известном смысле, чем собственность». И это «своё корнями уходит в твою личность, в твою память, делает тебя — тобой». Но вырванный из своей грядки Петрович возвращаться на берега Невы не спешит, предпочитая чахнуть на другом конце Европы, попивая портвейн со случайными знакомыми из России, вроде Фёдора.
Когда Фёдор испугался и понял, что своё, родное лучше заморского? Эта тема в повести «Поисковый запрос “Жемчужина”» не раскрыта. Поэтому заключительные мысли её главного героя о Родине не кажутся искренними. Создаётся впечатление, что автор приклеил в конец кусок из какого другого своего произведения. Если человек должен жить, исходя из принципа «Где родился, там и пригодился», то почему тогда Фёдор не возвращается в свои Драчены, а продолжает жить в Москве? Да и путешествовать он предпочитает не по России, а по Европе. Вообще идеология повести как бы распадается на две части. Автор старательно описал идиотизм жизни в советской сельско-индустриальной провинции, а потом вдруг ударился в патриотические рассуждения о своём, родном, исконном. Моста между одним идеологическим берегом и другим — нет. За что человек, который родился в условных Драченах, должен возлюбить своё, если в них стало ещё хуже, чем было?
Причём в финале Фёдор перестаёт просто рассуждать и начитает поучать пожилого невозвращенца Архипа Бурунзина: «Ты же ни разу не португалец! Ты — русский, Петрович!! У тебя имя такое, что тебе смешно быть португальцем, по-моему. Это всё равно, что Депардье, живущий в Саранске! Даже в Драченах тебе будет лучше… Здесь ты зачахнешь окончательно! Тебе тут просто даже поговорить не с кем». Читая эти строки, я вспомнил конец фильма 1966 года «Человек без паспорта» (режиссёр Анатолий Бобровский): женщина, которая влюбилась в шпиона, думая, что имеет дело с геологом, убеждает его, после того, как он ей во всём признался: «А ведь ты — трус. Ведь если бы ты не был трусом, то бы пошёл и сам всё рассказал. Ведь ты же русский. Русский!». Будто цензор поработал над концовкой «Поискового запроса», честное слово.
Или всё дело в размере? И автор, Владислав Корнейчук, выкинул из своего произведения целый кусок, дабы сократить его до размера повести? Тогда пусть пишет роман. И роман этот будет очень актуальным, востребованным. Ибо людей, которые полюбили Россию после знакомства с реальным Западом, немало. Но нужно этот процесс прописать, объяснить, почему человек выбирает Россию, несмотря на то, что все эти её драчены за последние 20 лет не расцвели.
